Ольга Тарасевич - Чеченский угол
Последняя информация поступила в штаб именно через местные структуры, а потому доверия не вызвала.
Генерал-майор нажал на кнопку селектора и через минуту в его кабинете появился помощник по особым поручениям Сергей Макаров, также переведенный в структуры МВД из ФСБ.
Макаров быстро пробежал глазами пару строк донесения и на его загорелом лице, изрубленном ранними морщинами, появилось скептическое выражение.
– Агентура среди боевиков – да быть такого не может, – уверенно заявил он.
– А если внутри отряда появились кровники?
Макаров пожал плечами:
– Карамультук в зубы и вперед на обидчика. Вот их способ выяснять отношения. Сообщать о планируемой диверсии не в их стиле. Стукачей среди «чичей» нет – это точно.
– Мне тоже кажется, – признался Волков, – что цель данной информации одна – сорвать запланированные в Грозном торжественные мероприятия и спровоцировать нас на переброску усиления в Дагестан. Может ли это означать, что боевики затевают дерзкую акцию в другом регионе и сознательно нас дезинформируют?
– Александр Николаевич. Вы же знаете: в последнее время мы провели ряд успешных операций. Обнаружены схроны с оружием, выявлены места по производству взрывных устройств, более десяти боевиков уничтожено во время «зачисток». Отряд Ильясова недавно чудом вырвался из засады, с той стороны есть потери. Конечно, они обозлены. Но, полагаю, им потребуется какое-то время на то, чтобы просто зализать раны.
Отпустив помощника, Александр Волков еще раз прочитал сообщение анонимного источника и решил: чистейшей воды дезинформация, направленная на срыв праздничных мероприятий. А ведь в Грозном уже забыли, что такое торжественное собрание и выступление артистов. Да и политический аспект надо учитывать, лишь недавно представилась возможность проводить в Чечне такие мероприятия без особого риска. Донесение – фальшивка, нет никаких причин менять планы.
Если бы только командующий Местным оперативным штабом мог знать, насколько он ошибается в своих выводах…
* * *«Летом я не умру, – подумала Лена Плотникова. – Только не летом…»
Она шла в людском потоке, текущем между прилавками рынка, слегка оттягивая момент совершения покупок. Ей было просто хорошо – из-за облаков подмигивает теплое солнышко, сложенные горкой помидоры надули красные щеки, и, всего лишь взглянув на пупырчатую зелень огурцов, отчего-то слышишь смачный хруст, и рот наполняется чуть солоноватой свежестью.
– Ай, дэвушка, ай красавица, попробуй ягодку!
Настроение резко испортилось.
Лена окатила усатого кавказца, едва заметного из-за лотков с черешней, презрительным взглядом и демонстративно отвернулась. Когда-то ей нравились южные парни – веселые, улыбающиеся так открыто, от души, что даже можно смириться с хищным блеском золотых «фикс». После Чечни возникала лишь одна мысль: вот ты стоишь на рынке – и стой. Не с автоматом – и то ладно.
Где-то в глубине души жило осознание того, что даже среди чеченцев есть разные люди, а преступность не имеет национальности, но тонкий голос этой мыслишки едва слышался. А треск автоматных очередей и разрывов гранат, хотевших украсть небо, воздух, безмятежность летних дней и прохладную ласку первого снега, – не умолкал ни на секунду.
Когда соотношение славянской миловидной мордашки над прилавком и хорошей ягоды на оном устроило Лену Плотникову, она купила два килограмма клубники. Как всегда, себе чуть хуже, мельче, а брату – отборной, ягодка к ягодке.
Она очень любила Юру. Больше любить было некого. Современные гражданские мужчины в качестве объекта любви – это смешно. Они слишком слабы и никогда не поймут, что смотреть в прицел снайперской винтовки – это ее работа. Из братишек по СОБРу можно влюбиться в любого – у них и так одно на всех дыхание, один пульс, одни и те же мысли. Но когда они уходят – даже не любимые, точнее не настолько любимые, как их можно было бы любить, – делается слишком больно. А жить по-другому никто из братишек не сможет, у каждого свой счет к этой войне, по счетам надо платить…
Поднимаясь по лестнице обшарпанной «хрущевки», Лена уловила, как несет из их маленькой «полуторки» – через затхловатую плесень воздуха пробивался резкий запах лежачего больного.
Она повернула ключ в замочной скважине, бросила пакеты в прихожей, кивнула вышедшей навстречу сиделке.
Юра спал, но даже во сне его лицо оставалось напряженным, нахмуренным. Он скрипнул зубами, и Лена вздрогнула то ли от этого звука, то ли от того, что взгляд с тоской завился по выползающей из-под легкой простыни трубки катетера. Неоперабельное повреждение мочевого пузыря. Это навсегда. Проблему воспаленной гноящейся кожи хоть как-то решил противопролежневый матрас, не полностью, конечно, но Юре стало чуть легче, а вот эта трубка, впившаяся в живот – навсегда. Культи отрубленных рук брата, вытянутые поверх простыни, волновали Лену меньше всего. Розовенькие, затянутые пленочкой кожи, они уже не болят. Там, куда вонзается игла катетера, каждый день пульсирует боль.
Подхватив пакеты, Лена прошла в кухню, включила воду.
– Помочь? – предложила сиделка, щелчком отправив в окно окурок.
– Не стоит. Как он?
– Нормально. Не бредил.
– Вы идите, – сказала Лена, встряхивая в дуршлаге вымытую клубнику. – Завтра как обычно.
На лице сиделки мелькнула тень облегчения, но Лена, закрывая за ней дверь, даже мысленно ни в чем ее не упрекнула. Когда в полусумраке Юриного разума возникала обстреливаемая танковая колонна и граната отрывала вцепившиеся в край люка руки, он рвался бежать. Выскальзывали иглы из норовящего скатиться с кровати тела. Припадки длились часами, и сиделка выбивалась из сил. Тело-то мужское – израненное, ослабленное, но все равно мужское. Юре нет еще и тридцати, попробуй удержать такого…
Сейчас – Лена поняла это по заспанным, сфокусировавшимся на люстре голубым глазам брата – в его памяти тихо, нет танков. Он не помнит о своей мечте стать художником, и поэтому не мучается, что обрубками рук нельзя взять кисть.
– Это клубника. Будет вкусно, открой рот, пожалуйста, – прошептала она.
– Клуб-бника, – затолкав ягоду за щеку, повторил брат.
Его легкое заикание также не проходило.
…Мамы в семье Плотниковых не было. То есть где-то она, конечно, существовала, в детских воспоминаниях задержался ее едва различимый, но громко кричащий силуэт. Однако сколько себя Лена помнила – рядом всегда возникали двое ее мужчин: папа, огромный, в военной форме, поверх которой порой оказывался фартук, и брат, белокурый, очень тихий, с карандашами и альбомом. Лена отбирала у него машинки и солдатиков. Нет, отбирала – не то слово. Она их брала, а Юра, сопящий над своими картинками, этого не замечал.
Папа вздыхал:
– Природа перепутала вас полами.
Повзрослев, Лена поняла, о чем это отец. О том, что вроде как Юра – старший брат, а заступиться за нее перед обидчиками некому. И за ним самим глаз да глаз нужен – иначе уйдет в школу в грязной рубашке, забудет бросить в сумку приготовленные бутерброды.
Его поступление в художественную академию считалось в семье чем-то само собой разумеющимся. Это Лена, нацелившаяся в школу милиции, переживала: конкурс большой, экзамены сложные. А уж Юрка, с его персональными выставками и лестными отзывами, поступит как миленький.
Муза посетила брата аккурат накануне первого вступительного экзамена. Он простоял за мольбертом всю ночь и потом полдня катался в метро, пока чьи-то внушительные телеса не смяли его сон.
Потом Юру призвали в армию, и следующей зимой от него осталось все это – культи рук, разодранные внутренности, сумрак рассудка…
… – Лен-на, а где папа?
Она машинально сжала находившуюся в пальцах ягоду, красный сок брызнул на простыню.
– Он ум-мер?
– Что ты, Юрочка, конечно же, нет, – Лена старалась говорить спокойно и уверенно. – Он скоро придет, – а сама все рылась в бельевом шкафу. Господи! Где же эта простыня, только бы заменить, скорее, чтобы не понял, не вспомнил. – Он на работе!
Брат поднял свои обрубочки, опустил их на свежее покрывало, отвернулся к окну.
«Пронесло», – подумала Лена и на цыпочках вышла из комнаты.
За ложь во спасение не стыдно. Юре ни к чему знать, что Чечня проглотила и отца. Или не Чечня? Папу накрыло российской же артиллерией, и, борясь с тошнотой, Лена раздолбала полученный в Ростовской лаборатории даже не гроб – запаянный ящичек. Там лежали обугленные кости. Папины кости.
Лена зажала ладонью рот, сдерживая рвущийся крик. Нельзя. Кричать нельзя, плакать нельзя. Только вот жить со всем этим, получается, можно. Надо.
Глава 2
Лика Вронская все рассчитала правильно: обдурить редактора проще пареной репы. Всех дел-то: появиться в кондиционированой прохладе кабинета с глубокомысленной фразой:
