Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя
– Черт тебя знает! Неужели сам не понимаешь?
Парень стал нервно ходить по дежурке, а люстриновый, забрав у дежурного коменданта какие-то бумаги, ушел.
Красноармеец принес на стол дежкома пару солдатских котелков, и тот принялся за ужин.
В окна уже смотрела июльская поздняя синева.
– Эй, вор! – окрикнул дежком Афоньку. – Ложка есть? Нет? Ну, значит, в солдатах не служил!
Дежком постучал в стенку и гаркнул:
– Еще ложку!
Принесли вторую ложку.
Дежком спросил Афоньку строго:
– Сифилис имеешь?
– Ты что?! – возмутился Афонька. – Я вчерась женился.
– Женился? Эх, жалость – выпить нечего за твое счастье… Ну, ладно, мы без выпивки… Присаживайся, ворище. Чего смотришь? Садись, говорю, к котелку – подшамаем. Раз тебя сажать не велено в камеру – пайка тебе не положено. Жми на кашу.
Галаган смотрел на дежкома и Афоньку с легким отвращением: как у многих, в первые часы ареста мысль об еде была тягостной и неприятной. И Афонька от этого совместного ужина из одного котелка с врагом показался Галагану совсем омерзительным. Животное… чавкает!..
Большие восьмигранные часы пробили девять… Мысли Галагана перенеслись в укромную комнату, где члены центра еще ждут… Надо передать записку с Афонькой, если того выпустят… Как?..
Ходивший по дежурке туда-сюда матрос как-то сразу обмяк, будто кто всадил под бескозырку пулю, мгновенье, пошатался и рухнул на пол, забившись в припадке той фронтовой эпилепсии, которая гуляла по стране и швыряла людей в жестоких припадках на перронах вокзалов, на пароходных пристанях, в учрежденческих коридорах и кабинетах…
Галаган, пряча в усы кривую усмешку, наблюдал за матросом. «Неврастеники! Никакой выдержки, а туда же!..»
Афонька же сорвался с места, скинул с себя шабур и, свернув его в тугой пакет, бросился к матросу, крича дежкому:
– Башку, башку его держи!.. Башку разобьет! Стучи в стенку своим! – Подсунул шабур под голову. – Тепереча руки – под ремень! Не пущай биться локтями! Говорю, локтями не давай – враз окровянится до костей… Держи, держи крепче! Держи, чтобы не шевельнулся… Эх вы, жители. Довели парнюгу до бела каления… Власть советская… Насмотрелся я на вашего брата…
Тут осенило Галагана: «В свои лезет конокрадишка!.. А ну-ка и я…» Александр Степанович тоже сорвался с места, бестолково суетясь стал помогать Селянину, но дежком сказал:
– Арестованный Козлов! Сядьте… Хватит одного.
Вбежавшие красноармейцы прижали матроса к полу.
В дверях стоял внимательно наблюдавший за происходившим огромного роста блондин, одетый в шелковую рубашку навыпуск, перекрученную нешироким русским пояском-шнурком с кистями. Оружия на великане не было.
Блондин подошел, и перед ним расступились почтительно.
– Лысова припадок хватил, Борис Аркадьевич, – доложил дежком.
– Вижу, – блондин удивленно посмотрел на Афоньку. – Слушай, а ты что ворчишь на советскую власть? Ты, собственно, кто такой? На фронте был?
– Моя жистянка – скрозь фронт… Понял?
– Нет, не понял, – серьезно сказал высокий и обернулся к дежкому: – Краюхин, этот медик за кем зачислен?
– Он не медик, Борис Аркадьевич, он колыванский.
– Откуда же уменье с припадочными обращаться?
– Часто било папашу… вот и обучился.
– А где отец?
– Сгинул…
– На войне?
– Не-е… Тем же делом батяня занимался. Коней воровал…
– Так… – весело сказал Борис Аркадьевич. – Следовательно, ты не просто болван, а болван потомственный?
– Как это? – опешил Афонька.
Борис Аркадьевич приказал снять с матроса маузер и, узнав у дежкома, что дело Афоньки Селянина у какого-то Андреева, приказал еще:
– Когда придет Андреев – ко мне. А Лысова – на диван к коменданту.
Матрос Лысов вдруг поднялся с пола, посидел у стола, охватив голову руками, наконец совсем пришел в себя и сказал виновато:
– Простите, Борис Аркадьевич… Хватило, верно? И ты, Краюхин, извини. – С опаской пощупал затылок и посмотрел на пальцы – крови не было. – Маузер у кого? – ни к кому не обращаясь, спросил матрос и, не дожидаясь ни ответа, ни маузера, ушел.
Борис Аркадьевич взглянул на Галагана.
– Краюхин, а почему этот гражданин здесь?
– Место в девятой еще не свободно.
– Понятно.
Борис Аркадьевич ушел.
Афонька доел кашу, подобрал свой шабур, бросил сверток на длинный садовый диван, исполнявший в комендатуре обязанности ожидальной скамьи, и вытянулся на диване, как дома…
И Краюхин не окрикнул, не обругал, не стряхнул нахала с дивана, а, напротив, спросил, хотя вопрос был явно против правил:
– Курево имеешь? Кури…
Афонька быстро задымил едучей махрой, а Александр Степанович лишний раз подивился на здешних людей.
Покурив, Афонька бросил окурок в печку.
– Слышь… А кто ж этот… в рубахе, длинный?
Дежком ответил странным, совершенно неизвестным словом:
– НачСОЧ{1}.
– Ага! – сказал Афонька понимающе, хотя ничего не понял.
– НачСОЧ – это какой отдел? – спросил Галаган.
Но Краюхин, не ответив, крикнул:
– Скорняков! Давайте начнем, чтобы до комендантского часа поспеть…
Вошли красноармейцы. Один встал у входных дверей, двое – возле стола дежкома.
– Давай, Пластунов… по одному.
В дежурке появилась дама, средних лет, в пикейном жакете, с кокетливой бутоньеркой.
– Пажинский… – дама молитвенно скрестила руки на груди. – Вячеслав Пажинский… Ради бога – правду! Умоляю. Я из Омска приехала.
Краюхин ответил угрюмо:
– Езжайте обратно…
– Господи! Умоляю – проверьте!
– Да что проверять! – Краюхин стал перебирать листки обойной бумаги в какой-то папке. – Пажинский Вячеслав Евгеньевич? Так? Был председателем военно-полевого суда у Дутова, потом у Каппеля, потом в группе фронта… Вынес девяносто три приговора к смертной казни… Так что… словом, езжайте домой. Вещи не выдаем…
Женщина сгорбилась, медленно стала оседать.
– Чего ждешь?! – гаркнул Краюхин на солдата, стоявшего возле стола. – Проводи на крыльцо!
Даму вывели. Солдат вернулся.
– Воет белугой…
Но дежком оборвал:
– Р-р-разговорчики! Тебя бы кокнули – и твоя б завыла!..
– А я не женатый…
– Ну, мать – все одно.
– Когда колчаки батю кончали во дворе, тут же и мать – …клинком… как арбуз. Неколи мамане и повыть было…
– Давай следующего!
Следующим был благообразный старик в мундирном сюртуке, только петлицы спороты и вместо орленых пуговиц – черные.
– Госпо… пардон, товарищ дежурный…
– Ну? Короче, гражданин.
– Ливен. Павел Николаевич Ливен…
Краюхин порылся в папке.
– Кем вам доводится?
– Сын…
– Так… фон Ливен. Барон. Командир карательного отряда. Порол, вешал, сжег партизанских жен в школьном доме… М-да… К сожалению, папаша… Плохо воспитали сынка, ну и, соответственно, расстрелян… Вещи не выдаем. Проводи, Пластунов, папашу, да на крыльце не сидеть! Следующего!
Родственники шли один за другим. Уходили пошатываясь.
– Говорите: Кнорре? Он что, супруг ваш, иностранного происхождения был? Впрочем, неважно. Так-так… Ага, вот: Кнорре Ричард Августович, штабс-капитан, начальник колчаковской милиции, командовал карательным отрядом… Расстрелян, гражданка… Вещи не выдаем. Уходите.
В первый раз Галаган вздрогнул. Вот где ты кончил, капитан Кнорре! «Ричард Львиное сердце». Но сердце у него было не львиное… Очень боялся отправки на фронт и пошел в милицию… Действительно, обожал порки шомполами… Особенно женщин. Про Ричарда рассказывали: поставит во дворе табуретку, сам на табуретку верхом и – на гитаре, под вой поротых. Говорил: «Не могу слушать пение без аккомпанемента…» И вот нет больше весельчака и остроумца Кнорре.
– Беневоленский Николай Николаевич… поймите меня: неизвестность мучительнее самой жестокой правды! Ради господа бога: правду! Только правду!
– У нас, гражданка, только истинная правда и есть… Ну, посмотрим… Вот какая вы счастливая: сразу и попался! Беневоленский Николай Николаевич? Восемнадцать лет? Гимназист… Он?
– Да, да… Коленька!
– Да вы не плачьте, вовсе незачем убиваться: решили вашего гимназиста освободить. Да что вы смотрите? Говорю русским языком: жив и будет жить, если… У вас мужа-то нету? Вот и беда: безотцовщина… Был бы супруг, всыпал бы сынку по первое число, а то ведь чего задумал – добровольцем к белым!
– Он же – в инженерную часть… Думал в тылу отсидеться…
– И шестьдесят целковых колчаковских добровольческих получать? Это, мамаша, самая вредная нация – шкурники, а денежки берут… Напрасно наше начальство их милует!
– Но ведь, товарищ, Коле еще нет восемнадцати!
– Наверное, потому и помиловали… И звания невысокого: из мещан, а на свою рабоче-крестьянскую власть руку поднял. Ну, что же вы стоите, мамаша? Ворочайтесь домой и утром ждите своего непутевого… Не верите? Ай-ай-ай! Ну, ладно, хоть и не положено… Воробьев, отдай этот ордер карначу, скажи, чтобы обыскали да вывели добровольца за ворота… Идите, идите, гражданка, к воротам, получайте белого обормота, да позовите соседа мужика поздоровше, чтобы выдрал мальчишку!..
