Станислав Родионов - Запоздалые истины
— На шубу мою смо́трите, — усмехнулась она.
— Внешность — это не только шуба.
— Что же еще? Форма мочек ушей?
— Лицо, глаза, мимика, манеры... Для следователя внешность не бывает обманчивой. Да и слов вы сказали достаточно.
Почему он с ней говорит? Нерасшифрованные бумаги ждут его, как некормленные дети. Потому что она спорит, а он не привык бросать начатую работу, не привык отступаться от непереубежденного человека, будь он другом, преступником или вот случайно зашедшей девицей.
— Я забыла... Вы же следователь.
— Ну и что?
— Вам нормальный человек не интересен. Вам этот... урка.
— А кого вы полагаете человеком интересным? Небось, кандидата наук?
— Не обязательно.
— Ну да, но желательно?
— Интересный... Это культурный, энергичный, современный и, может быть, загадочный...
— У вас, разумеется, все это есть?
— А почему бы нет? — спросила она с откровенным вызовом.
Чудесно. За окном хороший зимний день. Допросов нет. Он никуда не торопится и ведет себе неспешный разговор об интересных людях с красивой девушкой, источающей загадочный запах духов.
— Тогда по порядку, — решился и он не отступать от прямоты. — Культурной быть вы не можете...
— Неужели не могу? — она сощурила глаза до ехидно-пронзительных щелочек.
— Вы от всего закрыты самодовольством.
— Видите меня всего полчаса...
Она хотела продолжить, но ее остановила рука следователя, которая взяла карандаш и что-то записала на листке бумаги. Рябинин скосил глаза, обозревая мысль целиком, всю.
«Самодовольный человек закрыт от плохого, но он закрыт и от хорошего».
— Вы не можете быть образованной, хоть и кончили институт, потому что ваша самоуверенность безгранична, как вселенная.
— Чего еще я не могу?
— Упомянутая вами энергия к интересной личности отношения не имеет. Полно энергичных пройдох. Ну, а современность... Я не люблю этого понятия — современный человек.
— Да, у вас и вид старомодный.
— Это из-за оправы, — он зло поправил очки. — И у меня нет дубленки.
Это не только из-за оправы. Из-за костюма цвета жухлого слона. Из-за галстука, вроде бы нестарого, но какого-то блеклого, как клок прошлогоднего сена. Из-за рубашки, чистой, даже новой, но с таким воротником, каких давно не носят. Из-за ногтей, нервно обкусанных за ночным столом.
— Опять вы про одежду, Сергей Георгиевич. Современность не только в ней.
— Ну-у? А в чем?
— В том, чтобы стать человеком своего времени.
— А другие времена побоку?
— Какие другие?
— Человечество-то копило в себе ум и совесть тысячелетиями. Это не только современные плоды. Человек есть сын прогресса и вековой культуры, а не только сего времени. Современный — это что, модный? Или который отказался от всего, кроме сиюминутного?
Рябинин тихо перевел дух — много говорит. И зря. Девчонка зашла поболтать и взглянуть на следователя, а он лезет в дебри нравственности, как студент на диспуте. Так и не научился он веселому трепу, то бишь светской беседе, легкой и приятной, как ее французские духи.
— А по-вашему, кто интересный человек? Который план перевыполняет?
— Который мыслит.
Она молчала, ожидая других слов, растолковывающих, поэтому Рябинин добавил:
— Интересны люди думающие.
— И все?
— Что — мало?
— А если он думающий, да необразован?
— Он все равно интереснее образованного, но не думающего.
— Занятно, — вздохнула она. — Но это только ваши личные мысли.
— Конечно, мои. А у вас чьи мысли?
Она рассеянно улыбнулась, и Рябинин понял, что его слова отлетают от нее, как от упругой воды плоские камешки, пускаемые в детстве. Он опять незаметно перевел дух — давно научился переводить его незаметно, чтобы обвиняемый не догадался о состоянии следователя. Но обвиняемого не было. Почему же он злится? Потому что его не понимают? К непониманию он привык, как к своим очкам. Или злится потому, что она пришла говорить, а разговор ей вроде бы неинтересен? Из-за такого пустяка...
Рябинин притушил свои мысли, споткнувшись на этой самой злости — откуда она к незнакомому человеку? Откуда... Да оттуда, с улицы, с транспорта, из так называемых общественных мест, где он ежедневно видел модных самообольщенных людей, считавших себя современными. И вот один из них, из самообольщенных, добровольно явился к нему в кабинет поговорить о современности; явился как представитель, как давний знакомый. Так не мстит ли он ей — за тех?
— Как же так? — заговорил Рябинин, охладевая. — Считаете себя современной, а не имеете своих мыслей? Я-то полагал, что свои взгляды — это первый признак современного человека...
— Я не знаю, что вы зовете своими взглядами.
— И этого не знаете?
— Опять подозрения! Вы испорчены своей работой.
— Вас-то в чем подозреваю?
— Ну, в серости, в глупости...
— Это не подозрения, — вздохнул он.
— Вы привыкли копаться в грязи, кругом грязь и видите.
— Милая девушка... Да серость, самодовольство и глупость хуже грязи. Грязь-то можно отмыть.
Он чуть было не пустился в разговор о грязи, о душевной чистоте, подстегнутый пришедшей мыслью. Но эта мысль была не для сидящей перед ним женщины; да пока и не сложилась она, мысль-то, в пригодную для языка форму. Рябинин знал, как помочь ей, — бумагой. Он взял карандаш, придвинул листок, и через считанные секунды она легла почти афоризмом:
«Следственная работа истинного человека облагораживает. Чистый человек после грязи становится чище, грязный — грязнее».
Рябинин посмотрел на часы — сорок минут потерял.
— А почему вы не на работе?
— Прогуливаю. За это не арестуете?
— Молодая, красивая, с дипломом, все есть... А я вот не завидую. Почему?
— Бесполезно. Вам же не стать молодым и красивым, — прищурилась она.
— Потому что вас ждет неинтересная жизнь, — предрек он, расплачиваясь за ее наглость.
Он предрекал. Он частенько предрекал мысленно или шепотом, про себя, чтобы не слышали те, кому предрекают. Дураку предсказывал глупое существование, потому что того скоро раскусят. Карьеристу, у которого это на лбу написано, сулил неудачи — распознают же. Плохому человеку определял безрадостную жизнь — в нем же разберутся. Лоботрясу и маменькиной дочке предугадывал тяжкие хлопоты — кому нужны лодыри...
Но потом он вдруг узнавал, что дурак стал ученым, карьерист — начальником, лоботряс как сыр в масле катается... Рябинин лишь удивлялся. Чего-то он не учитывал. Может быть, они перерождались. Или наблюдал он их слишком малый срок и поэтому ошибался. Или люди еще не успевали их раскусить, распознать и разгадать. А если все проще: дурак попадал к дураку, карьерист к карьеристу, а лодырь к лодырю?..
И Рябинин предрекал все реже, да вот опять не удержался.
— Вас еще не клевал жареный петух, — бросил он.
— Меня все больше куры, — улыбнулась она чуть ли не кокетливо, вскинула руку и провела пальцами по лбу, смахивая невидимую прядь.
Тихий толчок задел его сердце. На какой-то миг оно сбилось со своего вечного ритма, обдавая его сознание странной и сладкой болью. Что с его сердцем? Что с ним, с Рябининым?
Он оглядел кабинетик, взглядом разыскивая невесть откуда павшее наваждение. Но все прошло. Да и что было?
— Вы спешите? — спросила она настороженно.
— А у вас еще есть вопросы?
— Мне жарко...
— Разденьтесь, — предложил он, удивившись собственным словам. Ведь только что собирался ее выпроводить, только что хотел прервать этот бесплодный разговор. Но теперь он знал, что не отпустит ее, пока не разгадает того ниспадшего откуда-то стука сердца. Впрочем, эта девушка тут ни при чем. Человеческая душа устроена сложно — пятнышко, точечка, пылинка могут неосторожно толкнуть ее в прошлое. А прошлое редко трогает ум — чаще оно сжимает наше сердце.
Она сняла шубу, повесила ее на единственные гостевые плечики и вернулась на свое место походкой манекенщицы. Для чего? Или ходила так всегда, зная, что хорошо сложена? Ее фигура начала полнеть той первой легкой полнотой, которая придает женщине стать и очаровательную мягкость линий.
— Как вас звать?
— Жанна Сысоева.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь.
— Замужем?
— Да.
— Все-таки, зачем вы ко мне пришли, Жанна Сысоева?
— Угадайте, вы же видите насквозь...
Она посмотрела испытующим и долгим взглядом, таким долгим, что неожиданная мысль успела задеть его сначала намеком, а потом и оформиться: он ее не видит. Она не преступница, не свидетель, поэтому он ее и не видит. Смотрит отключенно, как на уличного пешехода.
Видимо, в лице Рябинина что-то произошло — она улыбнулась с какой-то далекой и непонятной ему надеждой. Тогда он, встревоженный недавним стуком своего сердца и этой ее надеждой, перешел на другое, следственное зрение, как водитель переходит на дальний свет. И сразу по-новому воспринял ее улыбку, до сих пор виденную им близоруко, — улыбалась она одними щеками при туго напряженных губах, которые жили самостоятельной, нелегкой жизнью.
