Станислав Гагарин - Третий апостол
— Это верно, — заметил начальник управления. — Я помню его листовки, похожие на поповские проповеди, только и ругательств, брани там было предостаточно…
— Вот я и прикинул, — сказал Леденев, — что надо искать концы в сорок седьмом году. Там должен начаться след… Тогда и обнаружили мои московские товарищи показания Стасиса Шимкуса.
— Тут Юрий Алексеевич попал, что называется, в десятку, — восхищенно закрутил головой Федор Кравченко. — Ну и ну! А я-то за аспирантом Петерсом гонялся… Тут такая, как говорится, чистая логика прямиком выводит к цели.
— И хорошо, что гонялись, Федор Гаврилович, — сказал начальник управления. — Неизвестно, до чего бы этот Петерс набродился в лесу, находясь в подобном состоянии… Кстати, как он сейчас чувствует себя?
— Пошел уже на поправку, — ответил Кравченко. — Врачи говорят, что все обошлось… Будет и дальше раскрывать тайны эстетики, истории искусства.
— Так вот, улик в отношении Старцева, повторяю, у меня не было никаких, — продолжал меж тем Юрий Алексеевич. — И как вы понимаете, я не мог заявить вам тогда о каких-либо подозрениях. Я решил выяснить: знает ли Старцев о фигурке Петра-апостола? И если знает, то какой вывод сделал из этого? И я пошел на большой доверительный разговор с ним. Доцент Старцев — серьезный противник, тягаться с ним любому из нас трудно. Поэтому я и не пытался обнаружить какие-то познания в религиозных вопросах, хотя и не выдавал себя за явного простачка. Такую игру Старцев разгадал бы сразу, ума ему не занимать.
— Эдакий просвещенный человек, интеллектуал, серьезный как будто ученый — и идет на мокрое дело, — заметил Кравченко. — Не вяжется как-то…
— Гегель в свое время сказал, что просвещение рассудка делает человека умнее, только не делает его лучше, — произнес доктор Франичек. — А Старцев есть образованный, если хотите, просвещенный, и тем более опасный враг.
— Справедливо сказано, Вацлав Матисович, — отозвался Леденев. — В случае со Старцевым это именно так.
— И в разговоре с ним вы напали на первый след? — спросил Жуков.
— В какой-то степени, — ответил Юрий Алексеевич. — Оказывается, Старцев знал о фигурке апостола Петра, зажатой в кулаке убитого им профессора. Ему рассказала об этом Магда Брук. Естественно, доцент сообразил, что нам это известно тоже. Но вот придали мы этому какое-то значение или нет — этого Старцеву узнать не удалось. Но тем не менее он скрывал это знание и тем самым выдал себя. В этом была первая ошибка убийцы. И хорошо, что никто из нас не обратился к нему за советом, как к специалисту, чтобы Старцев прокомментировал указанное обстоятельство. Видимо, интуиция удерживала всех нас от этого.
— Александр Николаевич с самого начала запретил разглашать каким-либо образом историю с апостолом Петром, — заметил Конобеев.
— И отлично, — сказал Юрий Алексеевич. — Подобная предосторожность оправдала себя наилучшим образом. Не подозревавший о том, каким путем мы идем в расследовании, Старцев попытался сам натолкнуть нас на идею с апостолом Петром, натолкнуть в нужном ему направлении. Это было его второй ошибкой. На берегу городского пруда он заговорил со мною о трехкратном отречении Петра от Иисуса Христа, пытаясь связать это с отречениями от трех верований профессора Маркерта. Это меня заинтересовало. Правда, попытка Старцева могла носить и случайный характер… Но, как выяснил немного позднее Прохор Кузьмич, доцент знал о последнем жесте профессора, ему об этом, как я говорил выше, рассказала Магда Брук. Знал, повторяю, но упорно скрывал собственную осведомленность. Почему? Видимо, не хотел, чтобы мы увлеклись версиями с апостолом до тех пор, пока он сам не придумает, в какой плоскости развернуть эту историю перед нами. Допускаю, что, возможно, Старцев и не догадывался пока, каким образом убитый им Маркерт указывал через апостола Петра именно на него самого.
— Хотя это довольно странно, но, видимо, такое ему явно не приходило в голову, — сказал Конобеев. — В противном случае, не сомневаюсь, что Старцев предпринял бы со своей стороны какие-то действия. Вообще, в его поведении много непрофессионального. Он раскрылся перед Маркертом, назвав себя Апостолом и сообщив пароль, потом узнает от Магды Брук об апостольской фигурке в руке жертвы. Прямая аналогия, но Старцев, как говорится, и ухом не ведет. Странно…
— Тут возможны два допущения, — медленно, как бы раздумывая, произнес Александр Николаевич. — Во-первых, Апостол утратил за годы вынужденного бездействия профессиональные навыки. Сбил, что называется, руку… Во-вторых, он был убежден, видимо, в нашей профессиональной непригодности, отказывал нам в необходимой для расследования такого сложного дела компетентности. Не принимал нас всерьез, одним словом.
— Конечно… — согласился Леденев. — Видимо, так оно и было. Нам еще многое предстоит выяснить у Старцева. Пока Апостол не очень-то склонен к откровенности. Так вот о деле. Как человек энергичного склада, не любящий сидеть сложа руки, Старцев попытался направить нас в нужную ему сторону, сбивая к трем отречениям Петра. Кроме того, он соответствующим образом упорно склонял нас к мысли о том, что это заурядное уголовное преступление, связанное с попыткой ограбления дома Маркерта. Это может засвидетельствовать и Прохор Кузьмич, который не раз беседовал с доцентом.
— Свидетельствую, — улыбнулся Конобеев.
— Более того, — продолжал Юрий Алексеевич, — меня насторожили слова Старцева, произнесенные им в конце нашего разговора. Старцев заговорил о неких ценностях, которые мог искать неизвестный грабитель в доме Маркерта. Тогда я, конечно, еще и предполагать не мог, что ночным гостем, забравшимся через окно в кабинет профессора, был он сам. Но если бы я условно поставил в том уравнении на место «икса» Старцева, то и здесь сошлось, ибо Магда Брук ни единым словом не обмолвилась Старцеву о ночном посещении. На этот раз были приняты все предосторожности. Добавлю, что странными мне показались и его настойчивые попытки выяснить исподволь, охраняем ли мы дом Маркерта. Это была третья ошибка Старцева, допущенная им в разговоре со мною. Но, повторяю, дальше этих моих довольно-таки беспочвенных и основанных на эмоциях и интуиции домыслов дело пока не шло. Необходимо было подкрепить это фактами. Вскоре мне стало известно, что Старцев любит играть в волейбол. По моей просьбе на площадку отправился Федор Гаврилович, которого Старцев не знал в лицо. Выбрав один из следов обутого в кеды Старцева, который тот оставил на земле рядом с площадкой, Кравченко сделал гипсовый слепок. Этот слепок совпал со следом, оставленным в саду Маркерта неизвестным злоумышленником. Тогда я решил доложить обо всем Александру Николаевичу.
— Мог бы и пораньше поделиться, — проворчал Жуков.
— У меня ведь тогда ничего материального не было за душой, — возразил, улыбаясь, Юрий Алексеевич. — Вы бы первый упрекнули меня в отрыве от реальности. А так… Словом, задача возникла такая: добывать и добывать новые факты, продолжая отработку и других версий. Находка Арвида Карловича, я говорю о плане-чертеже тайника, позволила нам разработать операцию по проверке наших предположений. Раз Старцев охотится за таинственным планом, значит, надо его подсунуть ему. Но предварительно следовало собрать дополнительные сведения в Луцисе. К тому времени у меня была уже фотография Старцева. Едва услыхав от Андерсона о «московском историке», я показал ему эту фотографию в ряду других, и Рудольф Оттович легко его опознал. Да и изображение фоторобота совпало… Можно было начинать передачу бумаг профессора Маркерта на кафедру. Но по приезде мы узнали про анонимку Синицкой. Я решил показать онемевшей и парализованной женщине фотографию Старцева. Врачи не возражали против этого. Более того, они считали, что если подобный эксперимент вызовет у больной некую сильную реакцию, это может встряхнуть организм, вернуть психику Синицкой в исходное положение.
— По принципу: чем ушибся, тем и лечись, — заметил доктор Франичек.
— Вот именно. Примерно так и получилось. Синицкая пришла в страшное волнение. Она мычала, закрывала то и дело и открывала глаза. Видно было, как мучительно хочется ей произнести какие-то слова… Ужасное зрелище, доложу я вам… Картина не для слабонервных. И врачи оказались правы. Фотография Старцева оказала на больную определенное воздействие. К ней вернулась, правда, на короткое время, способность как-то двигать правой рукой. Синицкая зашевелила пальцами. Бумага и карандаш были заготовлены загодя. С трудом держа карандаш в руке, Синицкая едва написала на листке бумаги два слова: «Юрис… Апостол…» И все… Новый приступ волнения охватил больную. Она мычала все сильнее, силясь заговорить. Потом потеряла сознание. Ничего больше добиться от нее пока не удалось.
