Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра
— Надо же, целую проповедь вам прочел. Увлекся, — покачал головой Фома. — Ладно! Высокие материи это хорошо, но обед — дело не менее серьезное. Поэтому сейчас мы пойдем обедать. Чай будете красный, белый или черный? — спросил Фома.
— Черный, пожалуйста.
— Вот и хорошо, я вчера как раз новую пачку купил. У меня редко гости бывают, но все-таки бывают. Запас нужен, правда?
— Конечно, — машинально согласилась девушка. Не могла не согласится.
Фома искоса глянул на свою гостью: кажется, почти «оттаяла»…бедная девочка. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Хорошо, что он эти проклятые пирожные не купил, а ведь мог, мог. Ладно, сухариками с изюмом обойдемся, да и пирог с мясом отменно приготовили.
Согнув правую руку калачиком, Фома слегка поклонился изумленной девушке. Мерседес осторожно взяла под руку этого необычного человека, совсем — ну, ни капельки! — не похожего на полицейского. Насколько она могла судить, конечно. И, как будто на праздничном светском приеме, они чинно направились в кухню.
— Томас, тезка, не отставай! — через плечо бросил Фома. И пес радостно залаял ему в ответ.
[i]Послание апостола Павла к коринфянам
[ii] Фома и Томас — два варианта/аналога одного имени
[ii] «Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное».
Глава 18
Анну отвели в роскошную палату, более напоминающую номер-люкс дорогого столичного отеля, помогли раздеться и уложили в постель. В эту ночь она спала так, будто ее опоили маковым настоем. Однако снились ей не спокойные — тревожные, страшные сны. Да-да, опять… Как будто вернулась она в прелестный фарфоровый домик миссис Тирренс. А комиссар полиции, который спас ее, выдернул из кошмара, никогда и не существовал. Он ей приснился, а потом… растаял. Просто-напросто! Поэтому стоило Анне закрыть глаза, как она вновь оказывалась между сном и явью.
Ночь выдалась ясная. Благоухали розы и резеда. Белели резные ажурные стены беседки в глубине сада. Слева, по дорожке из самоцветов, прошмыгнул какой-то зверек. А, может, ящерица. Может, подумала Анна и обрадовалась, что толком не разглядела ничего: этих юрких расписных тварей с блестящими глазками она с детства боялась. До дрожи, до истерики… Бог весть почему, но все-таки. Белесые мотыльки кружились вокруг зеркального шара у самого входа в дом. Их влекло дробящееся в стеклянных гранях отражение полной Луны.
Как хорошо, подумала Анна, красиво и покойно…
…будто на кладбище. Тут она вздрогнула. Откуда взялась эта дикая мысль — сейчас, здесь?! О, господи… Анна подняла глаза к небу. Луна продолжала скалиться с высоты. Захлопнув окно, Анна помотала головой, гоня наваждение. Спасть, спать, спать! И поскорее!
У всех роз в этот раз почему-то появились человеческие лица. Юные, зрелые, старые… всякие. Но все одинаково любопытные, почти все ехидные и даже злорадствующие. Как зрители — в партере театра или в синема. Они хихикали, хохотали, дразнились и, время от времени, начинали вопить в голос:
— Мы тоже, тоже были людьми. Нас всех уморила Сладкая Бабушка. Это очень весело и совсем, совсем не больно. Ни капельки, аха-ха-хаа! Ах-ха-ха-а! хаха-ха-а! Хи-хи-хи!
Ближайшая из роз потянулась к Анне, обвила ее шею гибким стеблем, колючки его вонзились под кожу девушке, и с белых лепестков тут же закапала кровь. Капель становилась все больше и больше, они барабанили по листве и камням дорожки.
— И ты будешь с нами, и ты! — вопила роза. — Аха-ха-ха-а!
— Будешь, будешь, будешь! — злорадно верещали другие цветы, перекрикивая друг друга. Они стали уже не белыми, не алыми — почти черными. Обугленные края лепестков и рвущееся изнутри адское пламя. Злое и ненасытное. И вот уже несчастная, испуганная девушка стоит посреди лужи крови — все прибывающей и стремительно темнеющей по краям. Кровь закапала и с других цветов и бутонов. Они тянулись к Анне — и шептали, шептали, а потом… потом опять завопили все разом.
Анна скривилась от боли — в ее голову как будто воткнули тысячу невидимых игл. Раскаленных! Глотая слезы, девушка с ужасом видела: небо тоже стало алым. Как если бы в него плеснули краской или свежей кровью. Она хотела уйти, убежать — куда угодно, лишь бы поскорей! Скорей! Господитыбожемой…
И не могла. Отказали ноги, превратившиеся в два каменных или бетонных столба. Сознание мутилось от ужаса, в мозгу испуганной птицей билось, трепыхалось одно слово — «неотвратимость».
Анна только смотрела расширенными глазами на творящийся вокруг нее кошмар. А потом — наконец-то, не выдержала. Как мертвая, рухнула она окровавленные камни дорожки. Рухнула и нет… не проснулась, а вновь упала в сон. Как будто одна сумрачная, туманная дверь медленно закрылась, а другая, не менее сумрачная, туманная — распахнулась, затягивая в себя ошеломленную девушку.
Анне снилось, что сон кончился, она открыла глаза и увидела перед собой… брата. Ее милый, любимый, ее неизменно добрый Патрик явился к ней вновь. Правда, сейчас он пугал ее. Страшные, очень странные слова говорил он. Анна слушала их — и не верила, не хотела верить, не могла.
Почему ты моя сестра?
Почему ты не умерла при рождении или не родилась уже мертвой?!
Почему Он наказал меня — тобой? Почему?!
Того, который всегда чтил волю Его, не боялся — но любил благоговейно, почитал — как сын отца своего единокровного, и готов был принять все, все — но не эту муку, только не эту!
За что Ты наказываешь меня, Отче? за что?.. за что-о-о?!
Патрик внезапно оказался рядом с ней, обнял с такой силой, что казалось — кости ее хрустнут под его руками. Он целовал ее — и девушке казалось: каждый поцелуй, будто укус или ожог, а на место укушенное или обожженное — льется кипяток. А он продолжал твердить: почему ты моя сестра, почему?! Это не любовь, пришла мысль, это одержимость — похожая на угли адовы, горящие угли. Анна сопротивлялась, как могла, но силы были неравные. Внезапно простыни под ними — белого шелка — начали быстро зеленеть. Анна, в ужасе поняла: они… превращаются в траву — и вот уже земля разверзлась под ними, они съезжают вниз, вниз… падают так стремительно, что захватывает дух. Анна пытается зацепиться хоть
