Дело № 113 - Эмиль Габорио
Уверенность в успехе сводила Луи с ума. Он считал часы и минуты. Наоборот, Рауль становился все печальнее и печальнее. Размышления о предстоящем деле раскрывали перед ним всю его гнусность.
Рауль был настоящим бандитом, смелым, ужасным во всем, что касалось исполнения его алчных желаний. Он мог красть с веселым видом, мог пырнуть своего врага кинжалом из-за угла и после этого спокойно спать, но он был молод.
Он был молод, и порок еще не успел проникнуть в него до мозга костей; испорченность еще не настолько поработила его душу, чтобы заглушить в ней последние остатки благородных чувств.
И его решимость, такая твердая накануне, все ослабевала по мере того, как приближалась решительная минута.
– Ты боишься? – спросил его Кламеран, с беспокойством следивший за его внутренней борьбой.
– Да, – отвечал Рауль. – У меня нет твоей силы воли и я боюсь.
– Как! Ты? Мой ученик, мой друг? Это невозможно! Черт возьми, бодрись! Побольше энергии, еще один взмах веслом – и мы у берега. Это нервы. Пойдем обедать, стакан бургонского тебя подправит.
И они отправились на бульвар, зашли в один первоклассный ресторан, в котором часто бывали, и потребовали себе отдельный кабинет.
Но напрасно Луи старался быть веселым: он не мог развеселить своего товарища.
Рауль оставался мрачным и бледным. В кабинете пробило восемь часов.
– Пора! – сказал Луи.
Рауль побагровел, зубы его застучали. Он хотел встать и не мог. Ноги отказались ему служить.
– Ах, я не могу! – воскликнул он с болью и отчаянием.
Огонь сверкнул в глазах у Кламерана. Неужели всем его комбинациям суждено пропадать даром? Но он овладел собой, сообразив, что малейшая вспышка может погубить все дело. И он быстро позвонил. Пришел слуга.
– Бутылку портвейна, – обратился к нему Кламеран, – и бутылку рому!
Слуга подал, Луи налил в большой стакан того и другого, смешал и поднес Раулю.
– Пей! – сказал он.
Одним глотком Рауль осушил стакан. Затем он встал и, стукнув кулаком по столу, воскликнул:
– Идем!
Но, не сделав и двадцати шагов по бульвару, он почувствовал, что энергия, вызванная в нем алкоголем, оставляет его.
И он взялся за руку Кламерана.
– Помни хорошо о том, что мы придумали, – сказал ему Кламеран. – Главное – уметь войти. От того, с каким видом ты войдешь, зависит все! Пистолет с тобой?
– Да, да, оставь меня…
Очутившись у дверей дома Фовелей, Рауль почувствовал новый упадок сил.
– Бедная женщина! – воскликнул он. – Несчастный тот человек, которому я только вчера еще пожимал руку, а сегодня уже подтолкну на гибель!.. Ах, как это подло, как подло!
– Да ну же! – оборвал его Кламеран со злобой. – Я, кажется, в тебе ошибся!
Но в это время низменные инстинкты взяли над Раулем верх, он подбежал к двери и позвонил. Ему отворили.
– Тетя дома? – спросил он у лакея.
– Барыня одна, в своем будуаре, – отвечал слуга.
Рауль стал подниматься наверх.
Глава XX
Кламеран сказал Раулю:
– Главное – это уметь войти. Сам твой вид должен оказать такое действие, чтобы не нужно было больше никаких объяснений.
Но это предупреждение оказалось излишним.
Войдя в будуар, Рауль был так бледен и так расстроен, его глаза выражали такое замешательство, что, увидев его, госпожа Фовель не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:
– Рауль!.. Какое еще несчастье?
Звук этого голоса, полный нежности, произвел на молодого бандита впечатление электрического удара. Дрожь пронзила его с ног до головы. Но он не оробел. Луи не ошибся: Рауль вошел в свою роль, он был на сцене, самоуверенность вернулась к нему, его плутовская натура одержала верх.
– Меня, мама, постигло несчастье… – отвечал он. – Но это уж последнее!..
Госпожа Фовель никогда еще не видала его таким. Взволнованная, вся затрепетав, она поднялась с места, подошла к нему и, посмотрев ему прямо в глаза, старалась прочитать в них всю его душу.
– В чем дело? – настаивала она. – Рауль, мой сын, отвечай же!
Он ласково отстранил ее от себя.
– В том, – отвечал он задыхающимся голосом, – в том, что я не достоин тебя, не достоин своего честного, благородного отца!
Она замахала головой, точно для того, чтобы не дать ему это говорить.
– О, я знаю себя! – продолжал он. – Я сам себе судья!
– Говори же! – воскликнула она. – Объяснись! Разве я тебе не мать? Говори всю правду, я все должна знать!
Он помедлил немного, точно боясь того ужасного удара, который должен был нанести своей матери, а потом упавшим голосом чуть слышно произнес:
– Я погиб!
– Погиб?
– Да, больше уже мне не на что надеяться, нечего ожидать! Я обесчещен, и я сам же в этом и виноват! Сам!
– Рауль… Что ты говоришь?…
– Но ты не бойся, мама, я не втопчу в грязь имя, которое ты мне дала. У меня хватит смелости пережить свой позор. Перестань, мама… не оплакивай меня… Я из тех людей, на которых ожесточилась сама судьба и для которых нет другого выхода, кроме смерти. Я сын рока. Разве ты не осуждена вечно проклинать мое рождение? Воспоминание обо мне заставляло тебя в долгие бессонные ночи испытывать угрызения совести. Наконец я нахожу тебя и за твою же привязанность ко мне вношу в твою жизнь погибель.
– Неблагодарный!.. Упрекнула ли я тебя хоть раз?
– Ни разу в жизни. Твое дорогое имя будут благословлять эти губы, когда твой Рауль умрет.
– Умрешь? Ты?
– Это необходимо, мама, этого требует честь. Я присужден к этому судьями, выше которых нет на свете, это моя совесть и воля.
– Но что же ты такое сделал?
– Мне были поручены чужие деньги, и я их проиграл.
– Большую сумму?
– Ни ты, ни я не сможем ее уплатить. Бедная мама! Я разве не все у тебя забрал? Разве ты не все драгоценности до малейшей безделушки отдала мне?
– Но ведь Кламеран богат, он сам предлагал мне свое состояние. Я прикажу сейчас заложить лошадей и поеду к нему сама.
– Кламеран уехал на восемь дней, и именно сегодня вечером я должен или уплатить, или умереть. Прежде чем решиться, я уже все обдумал. Лишиться жизни-и это в двадцать лет!
Он вытащил из кармана пистолет и насильно улыбнулся.
– Вот кто устроит все! – сказал он.
Госпожа Фовель была слишком взволнована, чтобы узреть в его угрозах хитрость. Позабыв о
