Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство
Далькен, любивший вставать рано, приказал Жиленкову вызвать Солдатенкова первым, к шести утра. Жиленков и Боярский, чертыхнув трудолюбивого немца, просидели за пивом до двух ночи, а в четыре их разбудили выстрелы, свирепый лай огромных овчарок, крики. Легион взбунтовался, перебил командиров-немцев. Восставшие легионеры дрались упорно, уложили больше полусотни эсэсовцев. Разоружить легион удалось только к вечеру, да и то с помощью двух батальонов СС, срочно переброшенных из Орши. Командир роты Семен Горохов, прозванный легионерами, как выяснилось на следствии, Стрихнином и обнаруженный эсэсовцами в погребе, куда он успел спрятаться от восставших, на допросе показал, что руководителями восстания являлись рядовые Василий Гурьянов, Николай Бондарев и Григорий Солдатенков. Гурьянова и Бондарева нашли среди убитых, а Солдатенкова ни живым, ни мертвым обнаружить не удалось. Его вместе с тремя легионерами на второй день поймали в Богушевскё и привезли в Осинторф.
Далькен, злой как черт, с рукой на перевязи, потащил Жиленкова и Боярского на допрос главаря. По пути к бараку, где держали пойманных легионеров, Далькен весь запас желчи выплеснул на Жиленкова:
— А вы хотели этого бандита отобрать в школу диверсантов!
— Но мне сказали… — пытался оправдаться Жиленков.
— Мне тоже говорили, что вы умный человек…
В обросшем, бородатом, окровавленном Солдатенкове Жиленков узнал капитана Смирнова, с которым последний раз виделся в октябре 1941 года в лесу, неподалеку от районного центра Смоленской области Семлево.
В то время Жиленков, бригадный комиссар, занимал должность члена Военного совета 32-й армии. Положение этой армии в октябре 1941 года было тяжелое: вместе с другими армиями — 16-й, 19-й, 20-й и 24-й — она оказалась в окружении в районе Вязьмы.
Девятого октября Жиленков, политрук Веселовский, секретарь Военного совета политрук Минаев, работник штаба майор Коровин и капитан Смирнов с небольшой группой красноармейцев были отрезаны от остальных работников штаба и оттеснены в лес.
Посовещавшись, решили отходить в направлении районного центра Семлево.
Первыми пошли Коровин и Минаев, за ними потянулись красноармейцы.
Веселовский увидел, как отставший Жиленков рвал какие-то бумажки.
— Пошли, товарищ комиссар!
— Идите, я догоню, — ответил Жиленков. Он зло посмотрел на Веселовского и крикнул: — Ну, что вы стоите? Я вам сказал — идите!
Веселовский отошел на несколько шагов и обернулся. Жиленков натягивал мятую красноармейскую гимнастерку, которую он достал из вещевого мешка. Потом он переменил брюки, вместо фуражки, брошенной в кусты можжевельника, надел пилотку без звездочки. В завершение облачился в потрепанную стеганку, вытащив ее из своего, казалось, бездонного вещевого мешка.
«Все заранее приготовил! Запасливый!»
А Жиленков уже зашагал в противоположную сторону.
«Куда же он?» — подумал Веселовский. Хотел окликнуть Жиленкова, но тот уже возвращался.
Веселовский облегченно вздохнул. Но то, что он увидел, снова заставило его спрятаться за дерево: Жиленков, торопливо оглядываясь, собрал брошенные им и успевшие намокнуть клочки бумажек, засунул их под мох и старательно затоптал. Потом, вскинув уже тощий вещевой мешок, быстро зашагал прочь.
К Веселовскому подошел рядовой Сычев:
— Товарищ Коровин беспокоится, что вы отстали…
— Тише, Сычев, тише…
Веселовский подошел туда, где только что топтался Жиленков, достал грязные клочки документов, среди них заметно выделялись кусочки партийного билета, остатки фотокарточки…
— Понятно. Пошли, Сычев! Он далеко не уйдет…
Нагнали Жиленкова на опушке леса. Он стоял, прижавшись к толстой сосне.
Жиленков испуганно обернулся, опустил руку в карман. От его грязного сапога отскочила и жирно плюхнулась на мокрые черные листья большая лягушка.
— Зачем вы партийный билет порвали? — строго спросил Веселовский. — Может, вы объясните?
— Как ты разговариваешь?! Я старший по званию!..
— Вы сейчас без всякого звания. Я спрашиваю вас как член партии.
— Какой же он партийный, — произнес Сычев, — он сволочь…
Грохнул выстрел. Первый упал Сычев, за ним Веселовский. В последнее мгновение он увидел: Жиленков стоял на коленях перед немецким солдатом, подняв руки вверх…
— Я рядовой.
— Фамилия?
— Максимов.
— Звать?
— Иван.
Фельдфебель Гекманн победоносно посмотрел на рядового Келлера, доставившего военнопленного.
— Я говорил, что Иванов у русских больше, чем воробьев.
— Коммунист?
— Никак нет-с. Даже в комсомоле не был.
— Это почему? — подозрительно спросил Гекманн. — У русских все обязаны быть комсомольцами.
— Я дворянин. Я фон. Меня не принимали.
Только эти слова Жиленкова были правдой: он был действительно из дворян, о чем никогда — ни при вступлении в комсомол в Воронеже, ни при вступлении в партию, ни в других случаях — он никому не проговаривался.
Боялся проговорится. Очень боялся, что когда-нибудь узнают его настоящее прошлое, накажут, не дай бог, исключат из партии за ложь, уволят. Особенно он волновался в дни районных партийных конференций — там всегда создавались мандатные комиссии, в них, как правило, выбирали старых коммунистов, людей строгих и, как казалось Жиленкову, не в меру придирчивых. «Что им стоит? Возьмут да и проверят», — тоскливо думал Жиленков.
Можно было, конечно, отказываться от выдвижения на конференции, заявлять самоотводы, но он и этого боялся: «Подумают — с чего бы это Жиленков все отказывается? Видно, что-то у него не чисто…» Главное, отказ от участия в конференциях лишил бы возможности выступать на них с речами, ставил в тень, мешал бы карьере, а Жиленков карьеристом был с ранних лет. Он считал себя умнее многих, во всяком случае, в своем районе он считал всех менее способными, чем он. Ему нравилось заседать в парткоме завода, на бюро райкома, он умел подсказывать правильные решения, но больше всего он любил участвовать в решении человеческих судеб — в назначениях, перемещениях, персональных делах.
Он был первоклассный актер, никогда не забывавший о своей главной роли — принципиального, внимательного ко всем и ко всему человека. Когда обстановка требовала быть строгим, он хмурился, надо было быть добродушным — расплывался в сердечной, чуть снисходительной улыбке, а если полагалось веселиться — смеялся громко, искренне.
Он так привык к своей роли, что, даже оставаясь один, не позволял себе хоть бы на секунду ослабить мускулы, распустить нервы — все время был бдителен к самому себе.
Выступал он часто, он это любил, всегда тщательно готовился — и в этом у него был немыслимый нюх, — он знал, что сказать, чтобы понравилось всем. Будучи секретарем парткома завода «Калибр», он, случалось, говорил даже неприятное для районного начальства, и это создало ему славу смелого человека.
Но был в районе человек, которого Жиленков боялся больше всего на свете, — старый коммунист, рабочий Иван Капитонович Носов. Он давно получал пенсию, но не бросал партийной работы, его часто можно было видеть на семинарах, на сессиях районного Совета, на лекциях. Как-то он сказал Жиленкову:
— Ловок ты, братец, говорить. Здорово у тебя язык подвешен. — Посмотрел на опешившего Жиленкова — так с ним никто не разговаривал — и добавил: — Не помню, где я тебя раньше видел? Ты, случайно, не воронежский?
После этого каждый раз, входя в зал на очередное заседание, поднимаясь на трибуну, Жиленков искал старика и, если он оказывался тут, волновался. «Приперся, старый черт! Не сидится ему дома, хрычу!»
Оттереть Носова от общественной деятельности Жиленков, понятно, мог: особого труда для него это бы не составило, но он боялся — к старику привыкли, он стал для района живой традицией.
Жиленкова одолевали кошмарные сны: Носов докопался до его прошлого, узнал, что его отец был не стрелочник, как он писал в анкете, а дворянин, состоял в «Союзе Михаила-архангела»; и вот уже идет собрание, Носов грозно спрашивает: «Разве можно ему верить? Кто единожды солгал…» И все кричат: «Нельзя!»
Просыпаясь в поту, Жиленков не раз думал: «Пойду покаюсь. Скажу, что по молодости. Что особенного — стрелочник или начальник дистанции? Сын за отца не ответчик».
Но признаться, что он скрыл свое происхождение, не хватало мужества, боялся, что его снимут с руководящей работы… «Уберут! А что я буду делать? Специальности у меня нет. Кирпичи носить?»
Он ясно, до тоски в сердце представлял, как знакомые, сейчас так охотно улыбающиеся ему, приветливые, добрые, будут злорадно, именно только так, злорадно, говорить: «Слышали про Жиленкова? Видали, какой фрукт!..»
Жиленков отдыхал всегда зимой — ездил в Кисловодск, в Гагры, зимой там было мало курортников и, стало быть, меньше шансов на неожиданную, нежелательную встречу. Предпоследний отпуск перед войной был испорчен — в Гаграх он прочел указ о награждении многих партийных работников орденами, а его обошли. Но зато, боже ты мой, как обрадовался Георгий Николаевич по приезде, увидев в «Московском большевике» траурное сообщение о внезапной смерти Ивана Капитоновича Носова.
