Леонид Костомаров - Десять кругов ада
Страна жила своей неведомой и постыдной во многом жизнью, она была нелюдимой, не любила она тех, кто жил в ней, и майор это знал, и этот хриплый, волчара, тоже это чувствовал, но он смог прокричать об этом, а другие - нет.
И не только потому, что боялись чего-то, да нет, боялись потерять то свое ощущение стабильности, то ощущение страны, что их защищала. От всего.
Майор привык, что страна, забирая, давала за то вечную защиту от третьей мировой войны, империализма, капитализма, влияния Запада, маоизма, буддизма и абстракционизма... И как это было хорошо, аж першило в горле от сладости защиты этой...
За такую защиту хотелось работать и работать, только бы заслужить, выслужить еще раз то - главное, что он хотел оставить детям своим и внукам...
Сейчас он смотрел на внучку свою, дурешку маленькую, ладную будущую невестку, и ощущение покоя, что дала баня, залилось чувством большим сладостной благодарности тому миру, что был вокруг - миру СССР, самому лучшему миру на свете.
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Утром меня послали за сметаной, и я потопал по первоснежью в центр, в главный наш гастроном. Сметаны и на праздник не оказалось...
На автобусной остановке увидел старого знакомого - отпущенного только что на свободу Дробницу-Клячу. Так и есть, как я и предполагал - уже нажрался с утра...
Держал он за воротник еле стоящего на ногах дружка и сам был почти таким же, невменяемым. Люди брезгливо шарахались от пытавшихся ухватиться за кого-нибудь утренних алкашей. Те же крыли всех вокруг трехэтажным матом.
Как не хотелось подходить, портить настроение в праздник, но что делать пришлось... Пошел к этим дебилам.
- Щас как врежу по зенкам! - кричал уже на кого-то Дробница.
- Ну-ка... прекрати! - негромко бросил я ему, хватая за рукав.
Он дернулся, всмотрелся, узнал.
- А-а, начальник... - усмехнулся недобро. - И здесь командуешь...
У меня аж глаз сразу задергался. Ну, зачем вот подошел...
- Так это же мент... - изумился его дружок. - Дай-ка я ему врежу!
- Ша, Паня! - оттолкнул его немощную руку Дробница, ощерился. - Это мой друг... - покровительственно протянул он.
- Друг? - искренне удивился тот. - Сучья ж твоя морда! - захрипел совсем ничего не соображающий друганок его, замахнулся рукой уже непонятно на кого, но поскользнулся на льду и замер, недвижимый.
- Оклемается... - пнул приятеля Дробница и сам чуть при этом не упал.
- А ты? - брезгливо я его спрашиваю.
- А че я? Я нормальный! Праздник Великого Октября справляю... Праздник революции! Кто был никем - тот стал всем! - В грудь себя ударил и все-таки рухнул. Лежит.
Ну, что делать, пришлось мне дегенерата поднимать... Да волочь потом очередной подарочек матери. Она, инвалид с отмороженными ногами, кормит на свою пенсию и одевает сынка...
Дотащил до дома, спросил у соседей, где живет, затащил на третий этаж, он к тому времени совсем ногами не переступал.
Мать открыла, заохала, запричитала. А идиот ее сразу как отрезвел.
- Маманя, - кричит, - гость у нас, накрывай стол! За деда-революционера жахнем по стопарю... Он Перекоп брал! Красный командир! Во, хипиш был! На коне скакал!
- Может, чайку с морозца? - Мать спрашивает.
- Не обижай, начальник! Какой чаек, мать! Бутылку давай! Праздник, не обижай! Давай сгоняй в магазин!
В такие ситуации я не попадал уже много лет и кожей прямо ощущаю нелепость своего положения. Что, рассказывать матери, что я с ним не выпивал, объясняться? Но вижу - она темная лицом, исплаканная, не спала, видимо, ночь из-за подонка этого.
- Ну-ка, замолчи! - Я его схватил да треснул, посадил на диван. - Молчи! кулак под нос сунул. Он ничего не понял, но замолк. А она, бедная, оправдывается:
- Время одиннадцати нет, сынок, в магазине еще не дают. Да и денег, сыночка, нет уже, ты же вчера последние забрал...
- Достану бабки! Не твоя печаль! - махнул рукой сынок любимый. - Неси!
- Еще слово, и я тебя сдаю в милицию, - в ухо ему кричу.
Вспомнил, что я слов на ветер не бросаю, глазенками лупает.
- В моем доме... в милицию, майор...
Мать заплакала.
- Не реви, мать, - он вдруг развеселился, - я с майором гулял, он меня угостил, и я теперь его должен угостить...
- Врать не надоело? - говорю. - Все, извините, - это уже матери. - А его я вам советую все ж в ЛТП определить, иначе толку не будет.
Она закивала, перекрестилась.
- Выпили бы чаю...
Я вздохнул, наконец сел.
Дробница уже храпел, широко открыв рот, на диване, в грязных сапогах. В квартире стоял отвратительный смрад кислого перегара и табака. И тут я увидел на стене с грязными и порванными обоями увеличенную фотографию лихого усача в буденовке.
- Что, правда... дед у него...
- Правда... в тридцать седьмом репрессировали папу... мать сюда приехала к нему. Его зарезали в вашей Зоне воры при сучьей войне...
НЕБО. ВОРОН
Люди, живущие сейчас подо мной, внизу, были лишены, конечно же, самого главного - возможности обратиться к Вседержителю. Никто из сидящих в Зоне уже не имел представления о том, что же такое причастие, исповедь, а ведь они хотя бы формально принадлежали к вере, что культивировалась на этой территории. Вера эта была истреблена, оболгана, и люди, гордо назвавшие себя атеистами, что значит - неверующими ни во что, стали куролесить на бесовский манер, вызывая в себе радость, а здесь, на Небе, - жалость...
А ведь совсем недавно предыдущий режим этой страны даже в тюрьмах строил церкви, и главная тюрьма Бутырка в Москве имела в центре этого печального заведения большой храм, где замаливали перед Небом грехи преступившие его законы...
Воинствующие бестолковцы умудрились разрушить духовную крепость людей, и неверие рождает теперь средь них такую ужасающую нищету духа, что не наблюдалась на этой земле уже многие века.
Выходя из Зоны, с окончательно там подорванными представлениями о морали и нравственных законах человеческого общежития, эти люди - бывшие зэки, чувствуют себя на воле будто звери на свободе. Им кажется, что свобода - это возможность безнаказанно творить любые деяния, за которыми последуют блага. И мечты их примитивны: бабы, бабки, тряпки. Да, существует за это наказание, но ведь можно и избежать его, надеются они, вон многие живут во лжи, и ничего, не попались пока.
Попался, не попался - эта игра, в которой они часто видят себя победителями, успокаивает их полностью, и никогда большинству даже в голову не приходит, что не суды-милиция-государство определят им в конце концов настоящую меру наказания за содеянное, но - Высший Суд, что не зависит от земных пристрастий (для чего миллионы таких, как я, пишут Картину Жизни?).
И наказание будет иное.
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Я уже допивал чай, когда в кухне, куда мы перешли с матерью, появился босой заспанный Кляча. Он очумело посмотрел на меня и сказал совсем уж дикое, видимо, себя уже не помня:
- Так это же мент... А я за него кента побил...
- Замолчи! - Голос матери сорвался.
- Ага, - подозрительно оглядывал стол. - Сговорились уже, без меня бухаете втихаря. Он мои пироги трескает... а сами меня изолятором только и пичкали. Красные его похмельные глаза горели огнем. - Мне, значит, на роду написано тараканом жить и жрать сырую капусту? А тебе пирожки с маслицем, ясно...
Мать, встав, попыталась вытолкнуть его из комнаты, а он локтем отпихивается, а затем изловчился и ударил - ударил ее по седой голове кулаком.
У меня прямо в глазах потемнело. Да когда ж это кончится, издевательство это - надо мной, над женщиной этой бедной, белым светом, что породил ублюдка?
В общем, здоровой рукой врезал я подонку в ухо. Хлопнулся он о косяк, в другую комнату улетел, затих.
Мать опять в плач. Теперь уже и я виноват становлюсь. Все, бежать, бежать, майор! От этого мира, от грязи его и смрада...
- Подонок... - выдохнул, когда через него переступал, выходя из кухни.
Я обувался. Он скулил, плакал. Мать ныла.
Праздничный день был безвозвратно испорчен.
Гадко.
И банку под сметану разбил с идиотом, вернулся домой ни с чем. Хотя почему ни с чем?.. С болью под сердцем, что давила-жгла...
ВОЛЯ. НАДЕЖДА
Здравствуйте, Иван!
С ноябрьскими праздниками вас! Я очень долго сомневалась и все же решилась. Хорошо это или плохо, покажет время, если человек в беде, то ему надо помочь. Но беду, Иван, вы сами себе накликали, потому и судьба у вас такая. Я же вам не помощница, не друг и не товарищ, а простая женщина, может, даже и слабая. Незнакомка, что откликнулась на вашу просьбу.
Если это письмо хоть чем-то вам поможет, буду рада, что поддержала человека в беде.
Судьба у вас страшная - столько быть в неволе! В молодости, когда мне было двадцать, казалось, тридцать лет - это старуха. Оказалось, нет. Главное сердцем быть молодым. Ведь бывают старики и в двадцать лет, и у них одна утеха - водка. Так что вы еще молодой, зависит от вас, когда вы постареете. Еще не все потеряно, и не от Бога, не от меня, а только от вас зависит, как вы распорядитесь своей дальнейшей судьбой. Я не хочу читать нотации, вы сами прекрасно понимаете, как все можно пересмотреть, заново начать жизнь и по возможности сократить срок наказания. Главное - не отчаиваться. Я думаю, вы не из тех, кто поддается минутному настроению, умеете держать себя в руках. За письмо я вас не осуждаю, написали, теперь ничего не поделаешь, сердцу не прикажешь. Освободитесь, другая, не я, встретится вам, и сможете построить обоюдное счастье.
