Лариса Соболева - Остатки былой роскоши
– Ты здесь, – сказал утвердительно. – Ты пришел.
– Я пришел проститься, Арнольдыч.
Арнольд Арнольдович хотел было встать с надоевшей кровати, но от него к приборам тянулось столько шнуров, что подняться не удалось. Шнуры не пустили, надежно приковав к постели. Упав на подушки, он произнес, задыхаясь от бесполезных усилий, произнес тихо, боясь услышать отрицательный ответ:
– А простить? Ты не можешь меня простить?
– Хорошо, прощаю, черт с тобой.
Столько раз слышал Медведкин в своем воображении эти слова, а наяву они оказались значительно лаконичнее, так что и смысл он не успел уловить. Через минуту уже чудилось, что Рощин не произносил тех нескольких слов, которые он так мечтал услышать от него.
– Ты сказал это так просто, – с трудом выговорил Арнольд Арнольдович – никак не проходила одышка после попытки встать, – что мне не верится... Прости по-настоящему.
– Не знаю, как это сделать...
– Руку пожми хотя бы... Помнишь, когда я первый раз напечатал информацию о «Шансе», ты не подал мне руки? Я сделал вид, что не заметил, хотя меня это очень ранило, я ведь щепетильный человек. Но ты был прав. И я бы не подал руки. Поэтому не обиделся... Неправда. Я обиделся, но на себя. Это самая страшная обида – на себя.
Рощин подошел ближе, присел на край койки, взял его за руку:
– Знаешь, Арнольдыч, я меньше всего хотел видеть тебя здесь вот так... Я пришел сказать, чтобы ты ничего больше не боялся. На днях завершу одно дело и уеду. Уеду навсегда. Живи. Ходи на рыбалку, читай классику, как ты хотел, короче – балдей.
– Значит, ты прощаешь меня... – все еще не верилось Арнольду Арнольдовичу. – Но почему? Почему ты прощаешь?
– Потому что... прощаю. Не испытываю радости от... – И Ким замолчал. В темноте и тишине Арнольд Арнольдович слышал его пульс: Рощин волновался.
– Из-за мести? – подсказал Медведкин. – Это не месть, Ким, а наказание.
– Месть? Может быть... но это не совсем точно. Месть, Арнольдыч, предполагает атаку сразу, без розыгрыша. Настоящая месть забирает жизнь, а я не собирался забирать ваши жизни. Наказание? Тоже не подходит. Да и где грань между местью и наказанием? Ее нет. Я просто сыграл с вами злую шутку. Мне долго недоставало развлечений, я и развлекся. Скорее, хотел проучить вас. Но вот что интересно: не я, а вы себя уничтожали, сами. Мне от этого становилось грустно, и знаешь, внутри все больше росла пустота. Наверное, не мое это дело – наказывать, но, видишь ли, я не мог забыть, как меня в дерьмо макнули. Только не учел, что в мою игру втянутся люди, у которых тоже одна жизнь, а они ею рисковали. Вон и Кимка, сын, едва не погиб, но он, к счастью, не понял, какая опасность ему грозила. Все кончилось. Правда, хуже, чем я предполагал. Для меня тоже. Майка не хочет меня видеть, я ее потерял...
– Кончилось... – повторил Арнольд Арнольдович с сожалением. Немного подумал, и вдруг глаза его заблестели. Он задал вопрос, мучивший не только его: – Открой мне одну вещь, одну-единственную. Кто лежал в гробу?
Рощин улыбнулся, хитро сощурил глаза.
– Я хочу знать, Ким, – просил Арнольд Арнольдович. – Как ты сделал, что все поверили? Как?
– Ты же знаешь, Арнольдыч: все гениальное просто. Так случилось и на этот раз. Я заказал в Питере свою восковую фигуру. Да-да, не смотри так удивленно. Она была великолепна, точная моя копия. Но она очень пострадала, когда вы палили по ней из пистолетов. Тем не менее я воспользовался ею еще раз: ночью спустили на веревках с крыши к окну Хрусталева – мои ребята настояли. Он не рассказывал об этом?
– Нет.
– К сожалению, я не смог ее сохранить. В ту ночь она сорвалась с веревок, это ее и погубило окончательно.
– Не может быть... – не верилось Медведкину. – Всего-то восковая фигура? У нее все было твое – прическа, цвет волос... Руки! Это были твои руки. А глаза? Глаза не удалось закрыть, но они же были настоящие!
– Угу, – подтвердил довольный Рощин. – Протезы изготовители заказывают в клинике Федорова. Я просил мастеров сделать у моей восковой скульптуры глаза полузакрытыми, они как раз и должны были убедить всех, что в гробу лежу я, и никто другой. Художники выполнили даже мой каприз – трупные пятна на руках. Вот так. Я очень волновался, когда меня хоронили. Мне не терпелось увидеть своими глазами, что все поверили в покойника. Я загримировался под старика и стоял на кладбище неподалеку, наблюдал за собственными похоронами.
– Нет, это... фантастика. Она же стоила, наверное, уйму денег.
– Разумеется. Двадцать тысяч баксов я выложил за свою копию из воска. Но она отработала на всю сумму стоимости. Понимаешь, я ведь бизнесмен, у меня еще в хорошие времена имелся неприкосновенный запас. Десять процентов от всякой прибыли я откладывал в валюте. Когда понял, что меня закопают вместе с «Шансом», а дать сдачи захочется, деньги эти отнес другу, они все равно не покрыли бы долг. Юра Цинков не отвернулся от меня в тяжелую минуту, тогда он стоял на ногах некрепко. Я доверял ему, положил деньги в его банк, написав завещание, где было сказано, что в случае смерти деньги будут переданы сыну по достижении совершеннолетия. А половину годовых процентов Цинков должен был отдавать Майе на воспитание сына. На момент моего возвращения из тюрьмы сумма выросла крупная. Без этих денег я не осуществил бы свой замысел.
– Значит, тебе во всем помогал Цинков?
– Не только. Мне помогали простые парни, которые работали у меня с той поры, когда я начинал. Они-то и были генераторами идеи, подсказали, как меня похоронить.
Помолчали. Дождь барабанил по подоконнику, бил по стеклу.
– Открой окно, душно, – попросил Арнольд Арнольдович.
Ким распахнул створки, и в палату ворвалась свежесть ливня, его гул убаюкивал.
– Хорошо, – глядя в окно, произнес Рощин. – Аркаша Иволгин говорит, что гроза и дождь приносят мир в душу. Наверное, он прав.
– Ну вот и все, – вдруг сказал Арнольд Арнольдович.
– Ты о чем?
– Все – это все. Теперь я свободен. Глупо, быть может, но для меня это значимо. Знаешь, я думаю, что смерть – это рождение где-то там, в другом измерении. Поэтому очень важно уйти отсюда с прощением, закончив миром все дела. Тогда есть шанс родиться заново с чистой душой. – Медведкин помолчал, отдыхая, а Ким не понял его тревог, так и смотрел на ливень. – И потом, это неплохо, когда человек знает, что придет наказание. Так уж мы устроены – не можем не бояться и только тогда становимся осмотрительными и человечными по отношению к другим. Твой урок полезен.
– О нем никто не знает. – Рощин снова приблизился к кровати, присел на край. – В городе много слухов, но и только. Со мной никто не связывает загадочных явлений, впрочем, я этого и не добивался. Правда, скажу честно, я рассчитывал, что всколыхну наше болото, но ошибся. Вы откопали мою могилу, а городские СМИ будто воды в рот набрали. Такое ощущение – всем все равно. Почему так?
– Да не все равно! Ты никак не поймешь, что живут здесь обыкновенные люди. Им достаточно маленьких радостей, принадлежащих только им, у них полно своих забот. Нельзя обвинять или ненавидеть людей за то, что они ординарные. А ты хотел устроить революцию? Люди устали от революций.
– Что ты! Я терпеть не могу революционеров, они чаще бывают продажными, извлекают из своей деятельности личную выгоду. Вон и Бражник вознамерился когда-то устроить переворот за мой счет. А сейчас я всего-навсего хотел поставить вас в то положение, в какое вы засунули меня, и посмотреть, что из этого выйдет. Должен признаться, вы оказались не на высоте. Но мне это ничего не дало, вот в чем дело.
– Отчего ж? – тихо спросил Арнольд Арнольдович, он слабел. – Ты вернул деньги, которые у тебя отняли, можешь начать жизнь сначала.
– В сорок пять? Сомневаюсь. Эти деньги тоже не принесли мне радости. Вот когда я заработал первый миллион, потом второй, я испытывал настоящую радость. С каждым миллионом она росла как ком. Только не в деньгах она была и не в их количестве, а в том, что я смог – понимаешь? – смог поднять дело. Конечно, можно начинать и в сорок пять, если преодолеть неверие. Боюсь, что я уже не смогу этого сделать.
– Ничего, ты сможешь, ты сильный. Ким, я устал, извини. Не грызи себя: что сделано, то сделано. Иди, мне надо собраться...
– Прощай, Арнольдыч.
– Погоди... Иди к Майе, ты вернешь ее, обязательно должен вернуть. Попроси прощения, она простит, потому что любит тебя... А теперь дай руку... Прощай. И прости.
Они пожали друг другу руки – Арнольд Арнольдович слабо, Ким крепко, но чтобы не причинить боли бывшему другу.
Рощин ушел, а Медведкин лежал с улыбкой. Боли не было. Просто все отдалялось куда-то туда, вниз или вглубь – не понять. Арнольд Арнольдович наконец вдохнул полной грудью, а ему так недоставало воздуха все последние дни. Он вдохнул и понял, что сейчас полетит, полетит стремительно и легко. Вот, оказывается, что такое свобода! Когда легко! Он счастливо засмеялся и закрыл глаза, пытаясь задержать в себе восторг от полета...
