Картахена (2-е изд.) - Лена Элтанг
В часовню мы тоже лазили вместе, Бри подглядел, куда реставраторы прячут ключ, привел меня туда, открыл амбарный замок и провозгласил меня полной хозяйкой. Мы сидели на высоких лесах, болтая ногами, разглядывали реликварий, похожий на сундук с медными скрепами, и витражи, пропускавшие свет пыльными струйками — синими и зелеными. В часовне так чудно пахло свежей стружкой, что хотелось зарыться в нее целиком и там заснуть.
Когда я дошла до этого места, Садовник сильно закашлялся, и я остановилась. Генератор уже починили, я видела свет, пробивающийся под дверью, но в прачечной горела только тусклая аварийная лампочка, и машины не завелись. Наверное, нужно было что-нибудь нажать, но я почему-то боялась пошевелиться.
— Продолжай. — Он потушил сигарету о каменный пол.
В подвале нет ни камер, ни датчиков дыма, там можно делать все что угодно, если запереть дверь. Мы сидели на тюках с бельем и курили его куцые сигаретки, он их набивал трубочным табаком пополам с травой. Траву он покупает у портье, как и все в нашей богадельне. Любой товар за ваши деньги, говорит этот Витторио, нежно улыбаясь.
Я рассказала все: про девушку с холщовой папкой, про железный ключ, похожий на человеческий профиль, про разлитый терпентин, про то, как в сумерках мы пришли на поляну и встретили там пожарных, бродивших по щиколотку в золе. Я рассказала про овечьи хрящи и человеческий череп, вывалившиеся из реликвария, сила огня была такой неодолимой, что обгорели даже кости, а от бревен и вовсе следа не осталось. Пожарные только руками разводили. Это же смола, говорили они, там было настоящее адское пламя!
Вернувшись домой, Бри обнаружил ключ от часовни в своей куртке, ключ завалился за подкладку, он был довольно острый. Я предложила вернуть его на место, но Бри только головой покачал. Он посадил меня на стул, встал передо мной на колени и сказал мне, что я должна забыть про этот ключ. И про этот день тоже забыть.
— Понимаешь, Петручча, мы могли оказаться виновниками ее смерти, — сказал брат, — нам повезло, что она сумела открыть дверь и уйти. Наверное, вынула шпильку из волос и открыла замок. Я сам видел, как она спускалась с холма. Никому не рассказывай, что мы там были, иначе нам здорово попадет.
— Разве детей наказывают за то, что не произошло? — удивилась я.
— Да, Петручча. Никто ведь не знает в точности, произошло или нет.
Иногда он говорил загадочные вещи, многие мне и до сих пор непонятны.
Маркус. Вторник
В девять утра он вышел на площадь, чтобы посмотреть на процессию по случаю начала Великой недели, но было еще рано, у дверей церкви толпились члены братства в белых балахонах, на груди у них были вышиты таинственные знаки. Маркус знал, что золотая петля означает братство Святого Висенте, остальные он запомнил и решил, что спросит о них у клошара.
На углу виа Ненци его ждала хорошая новость: вечно закрытая книжная лавка подняла железную ставню и распахнула дверь. Он подошел к витрине и сразу увидел редкостный путеводитель по побережью: с двумя скульптурами Бернини на обложке, очень толстый и подробный. Правда, таскать его придется на себе, если машину не отдадут. Но нет, удержаться было невозможно, к тому же продавали его за полцены, потому что обложка выцвела на солнце.
По дороге в гавань он наткнулся на почтальоншу, опознав ее по красному шлему, но так и не увидев лица: девчонка пронеслась на своем скутере, обдав его пылью. За плечами у нее был плотно набитый рюкзак с надписью Posteitaliane, и Маркус удивился тому, что почта работает в праздничные дни, когда даже траттории закрыты до самых сумерек. Наверное, в деревне многие пишут бумажные письма и любят их получать. А что им остается, если к Сети можно подключиться только в почтовой конторе?
Последнее бумажное письмо, полученное им, было отправлено как раз из Траяно. Удивительно, что письмо не выбросили, ведь оно было адресовано мертвецу. Удивительно, что он зашел в паб на ноттингемской окраине и наткнулся на сестру своего друга, которую тот забирал когда-то из школы и катал на раме велосипеда. Но еще удивительнее, что он приехал в этот город, с которым попрощался несколько лет назад, как прощаются с компаньоном, когда совместному делу пришел конец.
Петра знала его как М. Фиддла, жителя Ноттингема, и на конверте стояло это имя, а под ним неверный адрес, который она невесть где выцарапала. Адрес был аккуратно перечеркнут, рядом наклеили бумажку с адресом паба, а чуть выше — фиолетовую марку от щедрот Королевской почты. В конверте лежала пачка измятой бумаги: попытки дедукции, подозрения, всплески воспоминаний, в каждом слове вольфрамовая дрожь сдерживаемой ярости.
Он прочел записи несколько раз, но так и не обнаружил того разговора, который помнил как один из последних. Трудно поверить, что Петра о нем забыла. Чтут ли на побережье эти древние праздники, спросил он ее, все эти луперкалии и тубилустрии? Осталось ли что-нибудь от шествий и плясок или о них можно прочесть лишь у Овидия? Ну хоть фералии-то остались?
Девушка хмурилась, она пришла к нему на полчаса, умаявшись в процедурной, разговаривать о сельских праздниках ей не хотелось. Она сидела на каталке, свесив ноги, и грызла крекеры, голубые туфли стояли на полу в первой балетной позиции. Фералии остались, сказала она нехотя, в конце февраля мы поминаем умерших, не думаю, что кто-то льет на могилы горячее масло, но люди приносят угощение и зажигают свечи, это верно.
— Ты ходишь на чью-нибудь могилу? Все ли твои родственники живы?
— Какое вам до этого дело?
Она говорила ему вы, когда злилась. Но употребила ты в этом диком письме, которое спустя пару лет послала на деревню дедушке в надежде выплеснуть хоть малую долю злости и недоумения. Разговор о фералиях был в начале апреля, и он был последним. После конца света, проведенного в темной прачечной, он больше не сказал ей ни слова. Пепельная среда девяносто девятого года громоздилась между ними во всем своем
