Николай Волков - Не дрогнет рука

Ну, а как же теперь с Дмитрием Карачаровым? Давно ли я во всем винила его? Приходится смотреть правде в глаза. Я вновь была крайне несправедлива к нему. Теперь, когда, благодаря Девятову, я узнала многое, я сознаю, что Дмитрий Карачаров не виноват передо мной. Он только выполнял свой долг. Сознание моей вины перед ним не дает покоя. Днем, занятая всякими делами, я еще не так сильно это ощущаю, но по ночам, когда сон не идет ко мне, мысль о том, что я жестоко оскорбила человека, желавшего мне добра, жжет меня. Сейчас я поднялась с постели, чтобы вычеркнуть те несправедливые строки, написанные в порыве отчаяния несколько дней назад, но, прочтя, оставила их. Пусть они напоминают, до какой крайности я могу доходить.

Не знаю, хватит ли у меня смелости найти Карачарова и попросить, чтобы он простил меня. Сейчас я пока не могу его видеть. Может быть, как-нибудь потом… Возможно, что я напрасно так забочусь об этом. Едва ли он близко к сердцу принял мои слова, если я сама для него ничего не значила. Ведь он старался встречаться со мной и прикидывался другом только для того, чтобы добыть нужные сведения.

Но почему опять злоба? Почему я пишу «прикидывался»? Ведь, может быть, он и действительно сердечно относился ко мне? Не знаю. Ничего не знаю. Теперь это безразлично. Все разбито, на душе пусто и холодно.

Опять этот Арканов! Когда, наконец, я избавлюсь от него? Вчера вечером я забежала на минутку к Валентинке Холодовой, чтобы взять у нее записи лекций. Последние дни я вплотную взялась за зубрежку. Нужно наверстывать пропущенное. Валентинка была так ласкова со мной, как, пожалуй, никогда, и я незаметно пробыла у нее почти до одиннадцати часов вечера, а потом, выходя, ругала себя за это. Терпеть не могу ее двор. Он длинный и темный. Идти приходится мимо каких-то амбарушек, поленниц, мусорных ящиков. Так и кажется, что в каждом темном углу кто-то стоит, подкарауливает тебя.

Втянув голову в плечи, я быстро шла, стремясь скорее выйти на освещенную улицу, как вдруг услышала, что кто-то окликает меня по имени. Я оглянулась. Из-за угла амбарушки ко мне бежал мужчина.

У меня потемнело в глазах и так ослабли колени, что я чуть не упала, но мужчина поддержал меня. Это был Арканов.

— Ради бога, — прошептал он, запыхавшись, — умоляю вас, не бойтесь. Я должен сказать вам несколько слов, очень важных для вас. Вы не подозреваете, какая страшная опасность вам грозит.

— Какая опасность? — едва пролепетала я, еще не очнувшись от страха, вызванного внезапным появлением Арканова, которого приняла за грабителя.

— Я вам скажу, только вы не должны говорить об этом никому, чтобы не погубить себя окончательно. Даже няне ни слова, понимаете! Сегодня мне под строжайшим секретом сообщил один друг, что хотя теперь ваши отец и брат не подсудны человеческому суду, но их все еще не хотят оставить в покое. Дело в том, что установлено, будто Аркадий Вадимович был замешан в чрезвычайно крупном преступлении, и вот теперь собираются организовать громкий процесс над его сообщниками.

— Но чем это может коснуться меня?

— Они придумали… Впрочем, я не решаюсь вам это сказать…

— Говорите уж, если начали, — в тревоге торопила я его.

— Они решили привлечь к суду и вас как сообщницу отца и брата, прекрасно знавшую о всех их преступлениях и помогавшую им.

От ужаса у меня занялось дыхание. Но здравый смысл еще не совсем оставил меня.

— Не может быть, — прошептала я. — Какая же я сообщница? Что я могла знать?

— Для них это не важно. Был бы человек, а преступление ему долго ли придумать.

— Но кто эти «они»? Кому я могла помешать?

— Об этом уж вам нужно было бы спросить вашего приятеля Карачарова. Он у них в большой чести и, пользуясь своим положением, хочет вам кое-что припомнить.

Я хотела решительно возразить, но, не дав мне вымолвить слова, Арканов быстро заговорил, заглядывая в лицо и крепко держа за плечи:

— Я хочу вас спасти, хотя бы даже против вашей воли, иначе вы погибнете. Вас замучат в лагерях, сгноят в тюрьме. Вам нужно немедленно бежать, сейчас же, пока вас не схватили. Я уже все подготовил. Машина вас ждет. Идемте скорее, пока не поздно.

Если в первое мгновение я в панике готова была поверить Арканову, то едва он произнес имя Дмитрия Карачарова, приписывая ему какой-то враждебный замысел против меня, как все это наваждение рассеялось, и я поняла, что Арканов обманывает меня. Нет, Дмитрий не таков, чтобы сводить счеты с несчастной осиротевшей девушкой, хотя бы даже она и обидела его несправедливо и жестоко.

— Вы колеблетесь? — шептал мне на ухо Арканов, увлекая меня чуть ли не силой в глубь двора, где у забора виднелась машина. — Напрасно! Послушайтесь меня, если вам дорога свобода и жизнь. Единственный шанс к спасению — это уехать сейчас. Боюсь, что завтра будет уже поздно. Наверное, нынче ночью вас арестуют. А если вы уедете, тогда ищи ветра в поле. Долго ли изменить фамилию? Мы уедем далеко. Через несколько дней будем у моря. Там у меня много знакомых, они приютят нас…

— Как, — воскликнула я, — вы хотите, чтобы я ехала с вами? Никогда! — и, вырвавшись из его рук, я что было сил побежала к воротам.

Арканов догнал меня, загородил дорогу и вне себя от волнения стал умолять:

— Уезжайте хоть одна, но бегите отсюда, из этого проклятого города! Клянусь вам, вы пожалеете, что не послушали меня.

— Уйдите, оставьте меня! — оттолкнула я его и быстро пошла прочь. У калитки он опять задержал меня и прошептал на ухо:

— За ночь вы обязательно решитесь. Иного выхода у вас нет. Завтра в восемь выходите на угол к аптеке. Вас проводят к машине, она будет неподалеку.

Я хотела вырваться, но он, грубо притянув меня к себе, проговорил задыхаясь:

— Если хоть полслова кому-нибудь скажешь, то жива не будешь.

Как безумная, почти бегом неслась я домой и, влетев к себе в комнату, разрыдалась на груди у няни.

— Да что ты, дурочка, слушаешь этого прохвоста? — стала успокаивать меня няня. — Ведь теперь же известно, что он жулик, вот и хочет он тебя обдурить, как отца твоего обдуривал. Пойду сейчас позвоню Дмитрию, он ему пропишет…

Но я не позволила ей звонить. Во-первых, было уже поздно, а потом, признаюсь, угроза Арканова страшила меня. Я намеревалась завтра днем позвонить из института Девятову и посоветоваться с ним.

Утром няня ушла на рынок, обещав вернуться часам к девяти, но пробило уже десять, а ее все не было. Сидя над раскрытыми тетрадками, я от волнения ничего в них не понимала и все время поглядывала на часы, ожидая возвращения няни, чтобы посоветоваться с ней, как же мне идти в институт — одной или вызвать хотя бы Валентинку.

В двери постучались. Думая, что это няня, я отодвинула задвижку — и, оттеснив меня, в комнату решительно шагнул высокий рыжеватый немолодой мужчина в черном зимнем пальто с каракулевым воротником. Сейчас я не могу даже припомнить его лицо, помню только, что все черты его выражали крайнюю суровость.

— Гражданка Роева Ирина Аркадьевна? — спросил он таким тоном, будто обвинял меня в том, что я ношу такую фамилию. Его тяжелый взгляд точно пронизывал насквозь. Я почувствовала, что в груди будто что-то упало, колени подогнулись, и я без сил опустилась на стул, ожидая, что сейчас свершится то ужасное, чем пугал меня Арканов.

— Я из уголовного розыска, — сказал посетитель многозначительно, вынув из нагрудного кармана коричневую книжечку удостоверения и слегка тряхнув его.

— Пожалуйста, — сказала я и не узнала сама своего голоса, так он дребезжал. — Что вам от меня нужно?

— Снимем прежде всего допрос, — озабоченно морща суровые черты своего лица сказал страшный гость и, разгладив рукой, разложил перед собой лист с печатным заголовком: «Протокол допроса». Точно загипнотизированная этой надписью, сулившей мне всякие беды, я машинально отвечала на трафаретные анкетные вопросы, думая только о том, чтобы скорее пришла няня, хотя и не знала, чем она может мне помочь. Однако постепенно вопросы становились все каверзней, и, судя по тому, каким чудовищным извращениям подвергал мои ответы агент перед тем как записать, я понимала, что визит этот должен был окончиться арестом.

В ту минуту я была на пороге обморока и уже едва понимала обращенные ко мне слова.. Но все же меня и тогда не оставляла надежда, что этот кошмар рассеется, как только мне удастся увидеть Дмитрия или Девятова. Оба они, как небо от земли, отличались от мерзкого субъекта, так бесчеловечно, мучившего меня.

Между тем допрос продолжался:

— Итак, из ваших показаний, можно заключить, — слышала я, точно сквозь сон, — что вы, будучи в курсе преступных действий ваших брата и отца, не сочли нужным сообщить об этом соответствующим органам? Так ли это?

Упорный взгляд холодных глаз моего мучителя пронизывал, его перо, упертое в недописанную строку, ожидало ответа.