Фридрих Незнанский - Первая версия
— Честно говоря, нет. А надо было?
— Ну, в какой-то момент книги вообще надо начинать не читать, а перечитывать. Я еще до этого времени не доросла, но знаю, что именно так и буду поступать. А что касается Гончарова и его Обломова, то, на мой взгляд, это вообще один из самых великих романов в мировой литературе.
— Даже так?
— Именно так. Обломов олицетворяет собой Россию, а Штольц — Запад. И совсем не в смысле лежания на диване. Тем более, что лежит он все больше в первых главах. А в некоторые моменты он даже очень активен. Только его активность — созерцательная. А не практическая, как у Штольца. И кто же вообще уверен в том, что человеку на самом деле надо всю жизнь суетиться, зарабатывать деньги, все время куда-то бежать. Так живут, например, практически все мои соотечественники.
Баби встряхнула волосами. Вытащив из просторов юбки зажим для волос, она заколола волосы в какое-то подобие пучка.
— Жарко... Да, мы построили развитую технократическую цивилизацию, но потеряли, мне кажется, гораздо больше. Мы потеряли именно способность созерцать, мы постоянно боремся. Меня уже тошнит от этой борьбы.
— Но похоже, что и у нас сейчас жизнь все больше становится борьбой за выживание. Только пока без материальных благ вашей цивилизации. Правда, и в советское время мы все постоянно с чем-то боролись, но, насколько я понимаю, большевистская Россия — это вовсе не Россия идеальная. Времен того же Гончарова.
— Да-да, именно так. При всем большевистском терроре, пытавшемся изменить в первую очередь сознание людей, ничего, по-моему, не получилось. Русский человек все равно остался созерцателем, а вот нынешняя ситуация в этом смысле гораздо опаснее. Вот если вы пойдете не своим путем, а американским, то вы действительно со временем превратитесь в третьестепенную колонию. Да, жизнь людей будет более-менее обеспеченной, но едва ли счастливой.
— Вы думаете?
— Уверена. Конечно, мне легко рассуждать, когда у меня нет материальных проблем. Но очень трудно жить среди людей, которые говорят и думают только о деньгах...
Баби на минуту задумалась, но почти тут же снова встряхнула головой:
— Что это я вдруг разнылась? Я закончила перевод дневника...
— И что там оказалось?
— Давайте выйдем покурить, а потом я вам отдам. И сам дневник и перевод. Там собака зарыта на родине Кларка. Вот он, дневник, — она показала мне небольшую тетрадь в кожаном переплете, — а вот мой перевод.
Она показала тоненькую пачку исписанной бумаги, словно для того, чтобы я убедился, что она меня не обманывает.
— Он что, такой тоненький?
— Да это же не записи о каждом дне жизни. Там только то, что дед узнал и что думал о Кларке.
— А где же у вас курят?
— Обычно все курят на лестнице, те, кто не курит в комнате. — И, словно извиняясь, добавила: — Если курить здесь, то потом все настолько пропитывается дымом, что после можно вообще не курить, только дышать. Это будет одно и тоже.
На лестничной площадке и вправду стояла большая консервная банка, приспособленная под пепельницу. Мы с удовольствием закурили.
Баби курила неумело, как подросток, было видно, что она это делает крайне редко. От дыма ее сигареты свежо попахивало ментолом.
По традиционно зеленой стене, прямо за спиной Баби, куда-то спешил по своим делам рыжий таракан. Я инстинктивно коснулся плеча девушки:
— Баби! Осторожно! За вами — дикое, неприрученное и хищное животное.
Баби обернулась к стене и засмеялась:
— О! Эти животные здесь дома. Это мы приезжие, их гости, а настоящие хозяева — они. Мое счастье, что я не очень брезглива. А то бы пришлось воспользоваться вашим советом и жить в «Метрополе».
— А вы уверены, что там нет тараканов?
— Ну, когда мне там приходилось жить, я их не наблюдала. Хотя, конечно, не исключено.
— А вы знаете, что в России тараканов называют прусаками, а в Германии — русаками? Это, наверное, от горячей и взаимной любви немцев и русских. Меня почему-то в последнее время многие убеждают, что именно немцы — наши главные друзья и партнеры в мире...
— Я знаю, что у нас очень многие боятся наметившегося сближения России и Германии. Но мне кажется, что и Россия и Германия в этом ужасном веке так сами себя уничтожали, что они уже никогда не захотят объединиться на почве ненависти к другим народам. Но, между прочим, Германию я тоже очень люблю. Чем-то близки классическая немецкая музыка и классическая русская литература.
На лестничной площадке слышно было, как где-то совсем рядом, за стенкой, вверх-вниз ездит лифт. Потом останавливается и с протяжным скрежетом раскрывает свои двери. В какой-то момент он заскрежетал чуть ли не над самым ухом.
На нашем этаже остановился, — констатировала Баби. — Единственный недостаток моей комнаты, что она рядом с лифтом. С утра до вечера скрипит и скрипит. Впрочем, я уже почти привыкла. Потом, чтобы заниматься, у меня есть такие штучки для ушей...
— Наушники?
— Нет, нет, такое смешное название...
— Бируши?
— Точно, точно, только я всегда думала, что бируши с ударением на первом слоге.
— Не смею настаивать на своей версии, но мне с детства казалось, что это расшифровывается, как «береги уши» по аналогии с Гертрудой, что в советском варианте вовсе не классическое немецкое имя, а «Герой труда», — объяснил я Баби.
Мы вернулись в комнату. Я разлил вино по бокалам, в голове у меня сам собою родился тост. Не сверхоригинальный, конечно, я бы даже сказал, что вполне банальный, но, в конне концов, из чего состоит наша жизнь, если не из сплошных банальностей?
— Я хочу выпить за вас, Баби. За ваше понимание России, русской литературы и особенно Обломова, которого я торжественно обещаю перечитать в самое ближайшее время. Непременно.
— Значит, за меня и за Обломова?
— Пусть будет так.
Мы церемонно содвинули бокалы и выпили до дна.
... Я не знаю, сколько прошло времени. Я только увидел, как раздвигаются узкие стены комнаты Баби. Мы оказались как бы уже в огромном зале. Сама Баби отдалялась от меня одновременно со стенами.
Цвета стали сначала неимоверно яркими, прямо-таки леденцовыми. Безумный малиновый цвет колониальных шмоток, которыми заполонены русские базары, лимонная резь света из-за окна... Изумрудная зелень, граничащая с безвкусно розовой облаткой детских жевательных резинок... Резкие карамельные разводы вдруг стали блекнуть, приобретая оттенки палой листвы, военной формы и осенней коричнево-желтой грязи...
Потом стены начали судорожно вибрировать, и цвета их уже были неразличимы, слившись в одну сплошную серую рябь... Какие-то лица приближались к моему... Неразличимые и неразборчивые голоса то шептали, то кричали. То шептали, то кричали, то молчали...
Я очнулся от холодной воды, которую мне плеснули в лицо. Передо мной стоял молоденький милиционер. За его спиной стояли какие-то люди в гражданском. Я с огромным трудом повернул голову и увидел неестественно лежащую Баби...
Я сразу понял, что она мертва — лицо ее было жутким и раздувшимся, шею сжимала веревочная удавка.
На моих запястьях щелкнули наручники. Я не мог говорить и пока еще плохо понимал происходящее. Милицейский лейтенант резко схватился рукой за наручники и швырнул меня к стене. Я упал, с размаху стукнувшись головой об стену.
— Слушай, ты поосторожнее, Васильев. Нам только второго трупа здесь не хватало, — сказал хрипловатый голос.
Чьи-то руки подхватили, приподняли меня и поставили лицом к стене. Эти же руки бесцеремонно прохлопали меня по бокам, по ляжкам и влезли в карманы джинсов.
— Ого! Богатенький Буратино! Так, понятые, подойдите ближе. Заносите в протокол. У гражданина Турецкого Александра Борисовича при задержании изъято: удостоверение следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации на имя Турецкого А. Б., сумма денег — сто тридцать две тысячи рублей, а также две тысячи двести пятьдесят долларов США, а также кредитная карточка «Виза», а также обрывок веревки, на первый взгляд соответствующий орудию убийства американской гражданки Спир.
«Что он несет? — подумал я. — Какая веревка? Какие доллары? Какие карточки? Что случилось с Баби?»
И тут до меня окончательно дошло: Баби убита, а мне шьют это убийство...
И тут я захохотал.
Наверное, это выглядело крайне нелепо: стоит обвиняемый в убийстве у стены с поднятыми руками и хохочет. Но я не мог остановиться, хохотал как сумасшедший, наверное, продолжал действовать тот наркотик, которым нас с Баби, по всей видимости, отравили.
