Ритуал святого Валентина - Инна Юрьевна Бачинская
И выцветшая бледная фотография: они вдвоем на скамейке в парке, Лена прижалась к нему, он держит ее за руку. Весна – над их головами цветущее дерево…
Она просила прощения, в этом была она вся. Не вложила в письмо фотографии Андрея… Почему? Вдруг он понял: он бросил ее когда-то, отказался от них, и она боялась, что он не признает сына, выбросит и письмо, и фотографии…
Чуждый сантиментам, рассчитывающий только на себя, всю жизнь протягивающий руку и берущий, что понравилось, Бражник вдруг подумал: есть, наверное, то, что подтолкнуло его к возвращению, не зависящее от него… И еще подумал о том, что рано или поздно наступает время платить. Подсчитано, взвешено, предъявлено к оплате, как тому царю… как его? Валтасар!
Бумеранг, сказала Галина…
Он сидел за письменным столом с письмом в руке и вспоминал. Ему пришло в голову, что Лена и Лиза похожи: обе тонкие, слабые, как вьюнок, обе искали в нем опору. От Лены он ушел… А если бы не ушел? Сломал бы. Уничтожил. А Лиза… Ничего серьезного, ей не было места в его планах. Молодая, глупая, пресная… Переступить и уйти. Снова, как всегда. Всю жизнь он переступал и уходил… Маргарита, Эмма, Лиза… другие. Жертвы, пришло ему в голову. А кто же он? Валтасар…
Мене, текел, фарес…
Он слукавил: тот парень, что бросился к ним, был не в себе, возможно, пьян. Он требовал, чтобы Лялька… Он называл ее Лялькой! Чтобы она вернулась, обозвал его, Бражника, старым дураком… и другими словами. Он размахивал руками и лез в драку. Он с силой сжал его руки, и парень вскрикнул. На них стали оглядываться, и он остановил такси, стремясь убраться поскорее. Лиза плакала и клялась, что она ушла от… этого, а он не понимает, мальчишка, она никогда его не любила.
Бражник молчал. Сцена была некрасивой, он впервые подумал, что ничего о ней не знает: с кем она, кто был до него, кто ее друзья. Не интересовался… даже в голову не приходило расспросить.
…Сын, которого он не знает, убил женщину, которую он у него увел… Тяжела рука твоя, Господи!
Глава 34
Что же ты наделала, Эмма?
…Да, верь мне, друг, я понимаю
Твою зловещую печаль
И, полон грусти, повторяю
С тобою сам: «Ее мне жаль».
А. Плещеев. Ее мне жаль…
Монах попросил улыбчивую девчушку-менеджера отобрать ему чаев поприличнее, на подарок; еще косметику какую-нибудь, крем, лосьон… «Как для себя, поняла?» – наказал он, протягивая шоколадку. Он был редким гостем на фабрике, всем заправлял друг детства Жорик. Когда случались проблемы – налоговая, допустим, прицепилась или конкуренты наехали, приходило его время. Он вмешивался и разруливал. Монах чувствовал себя тяжелой артиллерией при тощем длинном Жорике, который был первоклассным механиком, но терялся в разборках, требующих хладнокровия и уверенности.
Лифт снова не работал, «профелактика!!» продолжалась. Чертыхаясь и сопя, Монах добрался до четвертого этажа, постоял, опираясь плечом на стену, выравнивая дыхание, и позвонил. Раз, другой, третий. Надо было позвонить заранее, в наше время подобные сюрпризы стали дурным тоном. Он нажал на ручку, и дверь подалась. Остановился на пороге, прислушался: в квартире было тихо. Он позвал Эмму. Тишина в ответ. Оставив дверь открытой, он вошел в прихожую, снова позвал – ничего.
Монах вытер испарину на лбу и ринулся в гостиную. Там было пусто. В спальне тоже никого: аккуратно застеленная кровать, полузадернутые гардины, полусвет-полутьма. Идеальный до безликости порядок. Кухня пуста. Монах вернулся в гостиную, упал на диван и перевел дух. Идиот! Вообразил себе бог весть что! Эмма просто вышла, сейчас вернется. Нервы ни к черту. Только сейчас он понял, что продолжает держать в руке зеленую сумку с подарками. Он поставил ее на журнальный столик и увидел конверт с красными буквами «О» и «М», написанными от руки. Конверт был незаклеен. Озадаченный, Монах раскрыл его, достал листок и прочитал следующее:
«Я знала, что Вы придете. Интересно, снова с розой? Или с вином и мясом? У меня опять ничего нет. Такая уж я никудышная хозяйка. Наверное, мы больше не увидимся. Жаль, так много осталось недосказанным. Некоторые события случаются слишком поздно, и ничего уже не исправить. Вы были правы, нужно уметь отпускать. Никогда не умела, о чем теперь жалею. О многом жалею… Все как в тумане, ничего не видно, а я машу руками и кричу… Нет, я не кричу, кричат слабые, а я сильная. Я знаю, что должна делать. Я ненавижу себя за то, что сделала. Туман рассеялся, и стало пусто. И страшно. Как с этим жить? Никак. Я слишком разговорилась, да?
Спасибо. Я думаю о Вас… Помню, как мы смотрели с террасы на пешеходный мост, и Вы сказали, что влюбленные цепляют на перила замочки в знак любви, обычай такой. А что они делают, когда любовь проходит? Снимают их? Или прыгают с моста?..»
Короткие рубленые фразы… Сколько раз она их переписывала, чтобы не показаться слабой и испуганной? Глупая, не нужно бояться быть слабой… Похоже, прощальное письмо? Уехала? Или… Черт!
Монах вскочил с дивана, сунул письмо в карман и выбежал из квартиры. Сумка с пестрыми коробочками осталась стоять на журнальном столике. Забыв о больной ноге, он слетел с четвертого этажа, выскочил на улицу и остановился. А что теперь? Куда бежать? Может, она вернется, мелькнула мысль. Он повернул назад, сел на лавочку у подъезда и уставился в землю. В нем росло понимание, что Эмма не вернется. Предчувствие непоправимого охватило его со страшной силой; волна тревоги, тоски, отчаяния накрыла с головой, и у него перехватило дыхание. Он сидел на лавочке, обмирая от страха и бессилия, впервые в жизни не зная и не понимая, что должен сделать. Машинально взглянул на часы – они показывали половину пятого…
* * *
…День выдался на диво теплым и мягким. Светило послеполуденное солнце, небо было голубым; на западе наметились бледно-розовые полосы – предвестники заката. Народу в парке было немного; на террасе, любуясь разливом и зарослями ивняка, покрытого зеленой дымкой, стояли несколько человек: пожилая
