Лилия Беляева - Убийца-юморист
Разморенная солнцем и нежным поглаживанием, её такса закрыла глаза и тоненько повизгивала от полноты своего собачьего счастья.
Я могла бы сказать приметливой, старой геологине, что никакого, в результате проверки, благотворительного «Сергея Богомолова» в ближайших лесах и долинах обнаружено не было… Но не стала. Так. На всякий случай. Мало ли…
Вот какая я, стало быть, дисциплинированная и благоразумная. Тем более мне не для чего в случае чего совать руку за пазуху, где обычно у сыщиков из американских триллеров непременно ютится верный, надежный револьвер сорок пятого калибра…
Но едва не вскричала «Ах!», когда вдруг увидела знакомую мозаичную красную рябину на сером цементе кладбищенского памятника… Кисть красной рябины, алеющей на голубом… Когда после сидения за столом Дарья решила открыть дверь хозблока, где, как она сказала мне раньше, любит делать свои дела её пропавший пропащий брат Виктор… Я ахнула про себя, увидев эту рябину, точь в точь как на двух памятниках, которые раньше обнаружила на кладбище, вблизи от могилы писателя В. С. Михайлова.
На деревянных стенах этого полусарая с железной, из бочки, печкой много чего висело: и полотенца, и старый бордовый халат с обгорелой полой, и палитра, и акварельные рисунки, и карандашные карикатуры…
Я старалась вести себя как в музее, разглядывая мастерскую художника во всех её подробностях. Мне важно было, чтобы Дарья не почувствовала мой особый интерес к надгробью, явно не завершенному, потому что уголок панно остался серым, голый цемент. И лишь спустя время я спросила Дарью как бы очень между прочим:
— Интересно, как он прилепляет эти кусочки мозаики? Клеем, что ли?
— Не знаю, — рассеянно отозвалась она, поглаживая кончиком сухой плоской кисти свою щеку. — Он сам тут что-то придумывает. И приятели советуют.
— На продажу?
— По-всякому. И за деньги, и за «спасибо», если у друзей-художников кто-то умер.
— А красиво как! — сказала я искренне.
— И дешево, — отозвалась она. — Для нормальных людей это сегодня самое главное. Они все, его дружки-дружочки всякой ерундой ради денег стали заниматься. Борются за выживание.
— Ты хочешь сказать что не он один такую мозаику делает? Для памятников?
— Если рябину, он один. Его любимое. Когда ему заказывали портреты, он всех дам рисовал с кистью рябины в руках. Пунктик такой у товарища. А что это тебя так заинтересовало?
— Да просто… А то стоят на кладбищах эти серые цементные квадраты, душу гнетут убогостью… А с такой картинкой — как-то приятнее…
— Мать шутила: «Витенька, теперь я могу умереть спокойно, по дешевке меня похороните, и на памятник из гранита тратиться не придется. Меня вполне устраивает эта твоя кисть рябинына лазури». Дошутилась…
На стене висел портрет молодого светловолосого мужчины: прямой нос, темненькие усики…
— Дарья, — говорю я, — Дарья, кто это? Точь в точь тот, о котором говорила старая геологиня. Который мог быть отравителем твоей матери…
— Ты с ума сошла! — Дарья швырнула в меня смятой тряпкой. — Это же Витька, мой брат!
— Но ведь похож на того? Разве нет? — не унималась я.
— Ты хочешь сказать, что он такой чудовищный юморист, что взял и отравил родную мать?
— Я, Дарья, хочу сказать, что твоей матери кто-то подсунул парня, очень похожего на Виктора, и она растаяла. Предполагаю. Растаяла и потеряла всякую бдительность. Кто-то действовал с хорошим знанием дела.
— Даже так?
— Сама подумай. Если кому-то почему-то страшно хотелось, чтобы твоей матери не стало по-тихому, без намека на насилие, — он, если не идиот, все предусмотрел. Он знал, что твоя мать очень любила сына. И подделался. Может, даже загримировался.
— Но что, что она могла скрывать от нас с Витькой, такое драгоценное? Ради чего её убили? Я думаю, думаю… Одни книги да старая машинка…
— И все-таки рылись на полках, все-таки искали… Чего? Вот загадка.
Дарья застенчиво, несмело, как детсадовская девочка, посмотрела на меня исподлобья и потянула за рукав.
— Татьяна, ты не отступишься? Ты все узнаешь?
— Я стараюсь. Я очень стараюсь.
— Но ведь это тяжело… это на нервах…
— Кто спорит! Но мне самой уже очень интересно, прости за такое… Но это по-честному. Интересно, кто же и за что. И как это все могло произойти? И что такое писательская среда?.. Я же от этого всего была в стороне. Так что не бери в голову. Я иду по следу, потому что чувствую — это дело не пустяковое, не шуточное…
Ни с того ни с чего Дарья вдруг наступила мне на ногу и пребольно.
— Ты что? — удивилась я.
— Я скажу тебе, — она смотрела на меня неподвижным, бесстрашным взглядом, — я скажу тебе сейчас такое… Даже если… даже если… мою мать убил мой брат, Виктор… я хочу знать, я, бессовестная, хочу, чтоб это выплыло.
Она дрожала всем телом.
— Почему ты вдруг решила, что Виктор мог?
— Потому… потому, что он в детстве не жалел кошек… Он к хвосту привязывал банки… И смеялся дурацким смехом, когда кошка неслась как полоумная, а сзади неё все грохотало… Еще он легко препарировал лягушек, когда поступил на биофак. Я ревела, все-таки, живое, природа… а ему нипочем… Хорошо, его за неуспеваемость выгнали… пошел в училище…
Ногу она сняла с моей, присела на корточки.
— Мать тебя, считаешь, меньше любила, чем его?
— Это правда, Татьяна. Он чистый шалопай был всегда. Как она мучилась с ним, но любила, прощала… Одних приводов в милицию сколько у него было! А если уж все по правде, то он… он, если до конца все, как узнает, что мать получила гонорар, так и приезжает, прилетает и хапает, сколько выйдет. Это, по-твоему, хороший человек? Соберет приятелей, напьются и ни стыда, ни совести, что не на свои…
— Ты очень его не любишь…
— Довел, Татьяна. Козел он, больше никто. Я мать люблю. Я знаю, что она могла сделать аборт, ей советовали и врачи, и подруги, и родные, когда я уже в животе сидела с ручками-ножками. У неё тогда с деньгами было плохо. Она перед этим переболела гриппом, пневмонией, оглохла почти… Но все-таки решила по-своему, пожалела меня, семечко с маленьким зеленым отростком, и родила. Но себя совсем переломить не смогла. В тот год Витька опрокинул на себя кастрюлю с кипятком. Ему было пять лет. Она и разрывалась между нами. Но все равно я рано почувствовала себя нелюбимой дочкой.
Мы умолкли. Где-то тут в углу зашуршало, и серенькая голохвостая мышь сверкнула в нас бусинками глаз, прежде чем нырнуть в щель между полом и деревянной рассохшейся стеной.
— Ты никогда не пробовала говорить с матерью обо всем этом?
— Пробовала. Молчит, как партизанка. Ну то есть что-то же говорит, но чтоб только увести в сторону от существа вопроса. Соглашается, что Витька шелапут, обормот, полуалкоголик, что стыда-совести не имеет. Но… Но просит меня снизойти к нему, к его слабостям. Потому хотя бы, что он в детстве опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, сильно обжегся…
Дарья помолчала, протянула руку к окну, сунула палец в пелену пыльной серой паутины, досказала с печальным недоумением:
— Она была и с характером и без характера. Когда работала, писала, то с характером. В жизни в быту — без. И все время жила на грани нервного срыва. После того, как ушел её первый любимый мужчина, она от гордости не стала его искать ради алиментов. Сама всю жизнь тянула нас… Писала, писала… В детстве и в подростках Витька тосковал, что вот отца у него нет… Хотел даже бежать в Сибирь… классе в шестом… искать его где-то там…
— А ты?
— А что я? Мой отец был простой технарь, с завода резиновых изделий. Добрый. Но недолгий. Умер, когда мне было четыре года. От пневмонии.
— А зачем ты всегда говорила, что у тебя отец археолог?
— Врала, Татьяна. Это у Витьки, по словам матери, отец был археологом. Красиво звучит, Татьяна, — «археолог». Приписка это с моей стороны, Татьяна… Я вообще любила в детстве много сочинять. И все у меня было «вдруг». Вдруг вхожу в лес, а там дворец весь хрустальный, а на крыльце целые тазы с яблоками, пастилой, жвачками… Меня ведь мать, говорю, все в стороне от себя держала. Я как-то даже и не болела. За что меня было любить? А у Витьки после ожога и печень, и почки забарахлили. А жили мы в сыром полуподвале. Тетки рассказывали, что она тогда только, из-за Витьки… пошла клянчить в Союзе хорошую квартиру. И получила. Жаль мне её. Жаль. Как-то все у неё в жизни не по писаному, а так, как бабушка говорила — «кулем». Но мы её любили. Витька любил крепко, ничего не скажу. Так что теперь с ним будет… даже не представляю что… Помнишь «Бедную Лизу» Карамзина? Там насчет того, что и крестьянки любит умеют. В применении к Витьке это звучит так: «Но и шалопаи любить умеют». Но я его, если совсем честно, не что не люблю… не принимаю… Не умеет себя ограничивать. Собственное желание — закон. Чаще не живет, а валяет дурака. А сколько женщин у него перебывало! Это же, Татьяна, просто немыслимо! Они, конечно, сами тоже хороши, не могут устоять против веселого мужика с палитрой в руках!
