Ксавье Монтепен - Лучше умереть!
— Так почему? — повторил Овид.
— Потому что не хочу… К тому же я тебе ничего уже не должен. Там, в Америке, я, кажется, удовлетворил все твои запросы. Вручил тебе целое состояние. Разве я виноват, что ты не сумел сохранить его? Разорился, так на себя и пеняй!
— Напрасно ты так со мной! Ведь все это ты сделал не по доброй воле, а потому, что у тебя не было другого выхода. И ни за что ты не бросишь в нищете своего близкого родственника, который так хорошо к тебе относится… и так много о тебе знает…
— Короче, ты даешь мне понять, что теперь я завишу от тебя больше, чем когда бы то ни было! С ножом к горлу лезешь, как в Нью-Йорке!
— Полегче, полегче! Ну что за гадкие слова ты говоришь, братец, — усмехаясь, произнес Овид. — Я никоим образом не собирался угрожать. Просто кое о чем вспомнил.
— Ты, наверное, думаешь: «Я знаю его тайну. Он всегда будет бояться меня, и от страха готов сделать все, что мне угодно».
— Э, братец! Ну допустим, я и думаю что-то в этом роде! А что, ты считаешь — я не прав?
— Я считаю, что ты ведешь себя бесчестно и самым низким образом меня шантажируешь.
— Опять оскорбления!… Фу! Определенно воздух Франции на тебя не лучшим образом влияет. В Америке ты вел себя куда приличнее. И где же теперь твои родственные чувства?
Жака Гаро охватил глухой гнев.
— Хватит с меня твоих идиотских шуточек! — прошипел он. — И не воображай, что твоя власть надо мной так уж сильна.
— В самом деле, братец? Это как же?
— Да, одно твое слово — и я погиб; но ты-то что с этого будешь иметь? Ты что, вообразил, что я потерплю такой скандал? Да я пулю себе в лоб пущу, как только в воздухе скандалом запахнет, и ты ни гроша не получишь из моих денег, ибо все состояние целиком я оставляю дочери. Стало быть, в твоих интересах меня пощадить. Что бы ты против меня ни предпринимал, все тебе же боком выйдет!
Овид быстро сообразил, что «братец» абсолютно прав. Запугивая его, он сильно рискует: та кубышка, из которой он давно уже греб деньги и на которую и впредь рассчитывал, может в один прекрасный день навсегда для него захлопнуться. Значит, брать нужно скорее мягкостью, нежели силой, и ни в коем случае не перегибать палку. Вследствие этих размышлений выражение лица Овида разительно переменилось, и он — совсем уже медоточиво — произнес:
— Но слушай, сердце-то ведь у тебя такое доброе… не способен же ты бросить своего родича в нищете?
— Да, и не брошу. И даже дам тебе возможность жить так, как тебе нравится.
— Но не рядом с тобой?
— Да. И настаиваю, чтобы виделись мы как можно реже.
— Ой, как нехорошо… но я славный парень: свою вполне законную обиду я проглочу и буду все делать так, как ты хочешь. Только позволь мне изредка заходить в твой особняк на улице Мурильо, чтобы пожать тебе руку и повидаться с племянницей; хоть она меня и не любит, я-то все равно ее безумно люблю.
— Только не сейчас.
— Хорошо! Когда тебе будет угодно. А теперь скажи, что ты собираешься для меня сделать.
— Получишь ренту в двенадцать тысяч франков.
— Тысяча франков в месяц… — горестно скривился Овид, хотя в глубине души был страшно этому рад. — Весьма скромная сумма; ну что ж, придется как-то ограничить свои потребности и довольствоваться малым.
— Сейчас я выдам тебе пять тысяч франков на то, чтобы ты мог привести себя в божеский вид и как-то устроиться, и тысячу франков в счет первого месяца выплаты ренты; ее ты будешь получать до тех пор, пока я жив.
— Ладно, — с улыбкой сказал Овид. — Стало быть, сейчас я получу шесть тысяч франков, и каждый месяц меня здесь будет ждать моя тысчонка.
— Нет… только не здесь. Сообщишь мне свой адрес, туда тебе и будут высылать деньги.
— Ну тогда, значит, сниму себе жилье, там и буду получать их; и позволь надеяться, что раз уж мне сейчас запрещено приходить в твой особняк, ты сам, как и подобает доброму родственнику, станешь меня навещать.
— Хорошо… только не забывай, что я сразу же сделал для тебя все, что мог, и, если вдруг тебе опять что-нибудь от меня понадобится и ты вновь примешься мне угрожать, до добра это нас обоих не доведет!
Поль Арман выдвинул ящик стола, достал пачку денег, отсчитал шесть купюр и молча протянул их своему бывшему компаньону.
— Спасибо, братец! — воскликнул тот, засовывая деньги в карман. — А теперь я хотел бы попросить тебя отобедать со мной, дабы опрокинуть стаканчик-другой за встречу.
— Сегодня это исключено. Найдешь себе жилье, тогда и загляну посмотреть, как ты устроился.
— Договорились. Мы с тобой всегда были добрыми друзьями, и, уверяю, тебе и впредь не придется жалеть об этом! Друзья до гроба! И если тебе вдруг что-нибудь понадобится, помни, что я в любую минуту готов прийти на помощь!
В этот момент кто-то негромко постучал, дверь отворилась, и на пороге появился рассыльный.
— В чем дело? — спросил промышленник.
— К вам господин Люсьен Лабру.
Овид вздрогнул и внимательно вгляделся во входившего в кабинет молодого человека.
— Удаляюсь, дабы не отрывать вас больше от работы, господин Арман… — сказал он, — и буду надеяться, что вы выполните ваше милостивое обещание.
— Не беспокойтесь: не забуду.
На обратном пути Овид размышлял: «Я не ослышался: рассыльный действительно назвал фамилию Лабру, а ведь это фамилия убитого и ограбленного Жаком Гаро инженера. Сын убитого на службе у убийцы, ну и дела!… Должно быть, это действительно так, потому-то дорогой мой братец и не пожелал принять меня на работу. Раз Жак держит парня при себе, значит, он что-то замышляет. Но что? Я пока не знаю, но что-нибудь уж придумаю, чтобы раскрыть секрет и использовать в своих интересах».
Приход Люсьена Лабру помешал лже-Арману сразу же обсудить все возможные последствия появления Овида Соливо в Париже; но, когда их недолгий разговор с главным инженером закончился и тот ушел, он в отчаянии рухнул в кресло и судорожно сжал руками пылающий лоб.
— Ну словно сам дьявол на меня наседает! — пробормотал он. — Все словно сговорились напоминать мне о прошлом… и вызывать оттуда призраки! Люсьен Лабру, Жанна Фортье, Овид!… Ведь стоит ему хоть слово Люсьену сказать — мне конец. И почему он только не умер! Он терзал меня в Америке — я заткнул ему глотку золотом. И вот он является — беднее некуда… и угрожает мне… а я делаю то, чего он хочет… и боюсь!… Да, боюсь! О! Если бы я мог уничтожить всех троих, ведь, пока они живы, я постоянно в опасности.
Некоторое время он молчал, словно раздавленный обрушившимся на него ударом. Но вдруг поднял голову, выпрямился и произнес:
— К чему отчаиваться? Овид заинтересован в моих деньгах. Люсьен убежден в том, что я — его благодетель, и благодарит ту счастливую звезду, что привела его сюда. Ну а Жанну просто поймают. И совершенно напрасно я так испугался: все в порядке, все идет как надо! Впрочем, для меня это неплохой урок: надо всегда быть начеку.
Неделю спустя Поль Арман получил записку:
«Дорогой братец!
В квартале Батиньоль, в доме 192 по улице Клиши я нашел себе очаровательное гнездышко. И в самом ближайшем времени надеюсь иметь удовольствие принять тебя там. Предупреди меня накануне: я закажу обед из ресторана папаши Лотиля — совсем неплохое заведение».
Прочитав письмо, Поль Арман запомнил адрес и сжег его. Несмотря на принятое им твердое решение устоять против всех возможных бед, мрачные мысли все равно осаждали его, и он, пытаясь избавиться от них, с головой ушел в работу, чуть ли не сутками пропадая на заводе; Мэри скучала одна в особняке на улице Мурильо.
С Люсьеном она за это время виделась лишь раз, и вела себя с ним очень мило; настолько мило, что жених Люси, которого все больше смущала ее слишком явная благосклонность, избегал теперь встреч с дочерью миллионера.
Мэри жестоко страдала — и душой, и телом. То, что любовь ее, мягко выражаясь, не замечали, больно ранило ее сердце, усугубляя физические страдания; день ото дня она таяла буквально на глазах и становилась все бледнее, так что Поль обеспокоился не на шутку, забыв даже про собственные беды. Врачи прописывали все те же средства и — подобно тем случаям, когда наука оказывается бессильна и безнадежного больного отсылают подальше, на воды, — в один прекрасный день заявили, признав тем самым свою неспособность чем-либо помочь:
— Выдайте девочку замуж… Замужество способно помочь ей много больше, чем все наши лекарства.
Короче, Жак Гаро оказался перед раздиравшей ему душу на части необходимостью сделать выбор: либо он немедленно выдает дочь замуж, либо ему придется ее потерять. В одно прекрасное утро Мэри решилась наконец выложить отцу то, что так долго вынашивала в себе. Сидя, а точнее — полулежа в шезлонге у окна, она невидящим взглядом печально смотрела в пространство. Вошел отец. Услышав шаги за спиной, девушка обернулась и попыталась ему улыбнуться — улыбка вышла душераздирающей. Последнее время Мэри стала еще бледнее, чем прежде; на щеках у нее горели красные пятна. Глаза под коричневатыми веками стали похожи на стеклянные.
