Барбара Вайн - Правила крови

Во сне я вижу ее такой, какой она была, когда держала на руках Галахада. Ребенок у нее другой, гораздо старше, лет двух или трех, и это наш ребенок. Все молчат. Атмосфера не очень приятная — мы ссорились, наговорили друг другу непростительных вещей, хотя я не знаю, что именно. Маленький мальчик осуждающе смотрит на меня. Потом Джуд встает, берет его за руку, выходит через парадную дверь, спускается по ступенькам на улицу. На дворе лето: тепло, листья на деревьях, цветы. Я стою, придерживая открытую дверь, и смотрю, как они идут по улице, сворачивают за угол и исчезают. Я знаю, что должен бежать за ними, но на мне нет туфель, я не могу найти ключ или деньги, а когда босиком сбегаю по ступенькам крыльца, то не могу пройти через запертые ворота. За моей спиной хлопает дверь, и я просыпаюсь.

На часах семь утра, и Джуд нет рядом. Я еще не стряхнул остатки сна, и меня охватывает нелепый страх. Я зову ее, и она сразу же выходит из ванной, закутанная в белый махровый халат.

— Теперь я могу тебе сказать, — произносит она.

Речь может идти только об одном. Голос внутри меня шепчет: «О Боже, Боже, Боже…»

— Я беременна. Два месяца.

Я бормочу всякие глупости, прекрасно понимая, что это не может быть правдой. У тебя в сентябре были месячные. Ты принимаешь противозачаточные таблетки.

— Нет. Я тебя обманула. Достаточно того, что мне пришлось ждать подтверждения, — я не могла заставлять тебя мучиться вместе со мной.

Я действительно чувствую себя обманутым, одураченным, и мне это не нравится. Мы с Салли все время обманывали друг друга — или пытались. Нет, я не тратил деньги, я не ездил туда-то и туда-то с тем-то и тем-то, я там не был, я не слышал телефон, я звонил, но ты не отвечала, я никогда тебе не лгу, ты же знаешь. У нас с Джуд все по-другому. По крайней мере, мне казалось, Я думал, мы всегда откровенны и честны друг с другом.

— Ты тест делала? — глухо спрашиваю я.

— Три недели назад.

Опять обман или я суечусь по пустякам? Она мне не изменяла, не проиграла тысячу фунтов в азартные игры, не делала липосакцию. Похоже, я сам себя накручиваю.

— Ты была у врача? — Я по какой-то причине не могу вспомнить, как зовут ее гинеколога.

— После теста. Спросила, должна ли я лежать всю беременность и сказала, что буду лежать, если это поможет, но он ответил, что нет. — Она смотрит на меня почти со страхом. — Ты злишься, да?

Я обязан сказать, что не злюсь, что люблю ее. И рад, что у нас будет сын или дочь. Но не могу. Я вспоминаю свой сон, вспоминаю, какой загадочной она была последнее время, какой возбужденной, словно пьяной.

— Нужно было сказать мне месяц назад. — У меня интонации обиженного ребенка.

— Ты не понимаешь, что я не хотела опять тебя разочаровывать?

Может ли быть более неподходящее слово? В данный момент меня больше волнует обман, чем беременность, но я знаю, что это пройдет и я снова буду наблюдать за ней, волноваться, считать дни и недели. Сколько дней ей удавалось носить ребенка? Девяносто, сто? А когда — и если — пройдут эти сто дней, что я буду испытывать, счастье или ужас?

В субботу вечером мы сидим в Эйнсуорт-Хаусе и пьем аперитив. Время аперитива тянется с половины восьмого, когда мы пришли, а теперь уже почти половина десятого. Рим лишь десять минут назад удалилась на кухню, «сообразить что-нибудь насчет еды». Дредноты относятся к той категории людей, для которых еда составляет наименее важную часть званого ужина. Любой из алкогольных напитков, о которых мне когда-либо приходилось слышать, имеется в баре гостиной — в прошлый свой визит я принял это сооружение за буфет или горку из красного дерева в ранневикторианском стиле. Нас еще раз проводят по всему дому, с бокалами в руках. Мне кажется, в этом частном доме есть нечто странное. Играет тихая музыка, которая перемещается вслед за нами по комнатам. Эти мелодии обычно включают в холлах отелей, всегда одни и те же — «Жизнь в розовом цвете», «Только не в воскресенье», «Мужчина и женщина». Разговор крутится вокруг тем, которых я так опасался, однако я и представить себе не мог, сколько времени люди могут ходить по магазинам и какими суммами разбрасываться. Рекорд принадлежит Барри — 30 тысяч фунтов за один вечер в «Хэрродс», но Рим вплотную приблизилась к нему, потратив с карточки всего на 2 тысячи меньше во время послеобеденной прогулки по Бонд-стрит. Подобно Мелинде Маркос, она неравнодушна к туфлям и покупает их у Джимми Чу и Маноло Бланика.

Когда мы шли сюда, я предупредил Джуд, чтобы она не говорила Барри и Рим о ребенке.

— А я бы сказала? — спрашивает она.

Я мог бы ответить, например: «Как в прошлый раз», или «В прошлый раз ты сказала Джорджи», — но молчу, поскольку «прошлый раз» упоминать нельзя. Джуд даже сказала, что мы должны вести себя так, словно прошлого раза не было — а также позапрошлого и позапозапрошлого. Мы должны забыть «старые неприятности» и делать вид, что она зачала ребенка в первый раз.

Я искренне извинился за свое недостойное поведение, что поднял шум из-за того, что меня держали в неведении. И был прощен. И этим двоим Джуд не сказала ни слова. Вне всякого сомнения, она чувствовала, что имеет дело с людьми, совсем не похожими на Дэвида и Джорджи. У Барри и Рим не было детей, ни своих, ни общих. Для них дети — это то, что есть у других, хотя и непонятно, зачем. Рим — болезненно худая блондинка с напряженным, словно натянутым лицом и длинными тощими ногами в туфлях от знаменитого дизайнера на узких, костлявых ступнях. Ее драгоценности поражают воображение — огромные бриллианты, кольца с инкрустацией, серьги, колье и браслет. Они сверкают в свете такой же шикарной люстры, отбрасывая на стены пляшущие зайчики.

Джуд цедит минеральную воду. Она переживает из-за шампанского, которое мы пили вчера с Крофт-Джонсами, и вина, выпитого позже в ресторане. Не повредит ли это ребенку? Почему она так преступно беспечна и пьет, зная, что беременна? Я напоминаю ей (в который раз), сколько виски выпила и сколько сигарет выкурила моя мать, когда была беременна мной, а также о пристрастии Салли к пиву и марихуане, но не в силах ее убедить. Джуд считает, что моя мать и первая жена тоже проявили преступное легкомыслие, но их оправдывает незнание. Как бы то ни было, теперь она пьет минеральную воду, и возможно, именно этим объясняется мрачное выражение ее лица, хотя затронутая Дреднотом тема о покупке автомобиля через Интернет должна была вызвать у нее интерес.

Наконец, без пятнадцати десять возвращается Рим и с фальшивым французским акцентом объявляет:

— Madame est servie[54].

Еда довольно приличная, хотя, по всей видимости, вся купленная в кулинарном отделе универмага «Хэрродс» — интересно, не на это ли потрачена часть 30 тысяч фунтов? — и разогретая в микроволновке. Мне почему-то кажется, что лучше так, чем если бы Рим готовила сама. Я пью слишком много, но не потому, что склонен к алкоголизму или вино у Барри особенно вкусное, — просто мне скучно. Спиртное не разгоняет скуку, но дает тебе новые поводы для размышлений — например, как не упасть со стула или сделать так, чтобы не заплетался язык. По дороге домой — мы смогли вырваться только в половину первого — Джуд говорит мне, очень мягко и осторожно, что я пьян.

— Вот и хорошо, — отвечаю я. — Может, они нас больше не пригласят.

— Ты не думаешь, что теперь мне вредно засиживаться так поздно?

Я говорю, что не понимаю, какой может быть тут вред, если это случается нечасто. Снова извиняюсь за то, что напился, за то, что злился в среду, за отсутствие должного энтузиазма по поводу ребенка. Джуд говорит, что я просто «такой» — это заявление мне непонятно, но я слишком пьян и не в состоянии его проанализировать. На крыльце Джуд раскрывает сумочку, чтобы достать ключ, и вытаскивает листок бумаги, который собиралась отдать мне вечером, но забыла. Это факс от Джона Корри.

У меня нет сил его читать, и я падаю в постель в полусонном — или, по крайней мере, наполовину бессознательном состоянии. В четыре я просыпаюсь; голова раскалывается, сердце готово выпрыгнуть из груди, во рту пересохло. Выпив несколько пинт воды прямо из водопроводного крана на кухне, я глотаю таблетку «Алка-Зельтцера» и четыре таблетки аспирина. До факса я добираюсь только поздним утром в воскресенье.

Письмо начинается «Привет, кузен!», что с самого начала приводит меня в замешательство. Это потому, говорит Джуд, что я старый чванливый пэр и к тому же сноб. Я не отрицаю, а про себя думаю: имей Корри научную степень по искусствоведению, он обратился бы ко мне «Привет, братишка», что еще хуже.

Привет, кузен!

Мы определенно родственники, только не знаю, двоюродные, троюродные или четвероюродные — вам виднее. Моя мать Ванесса Киркфорд, но я почти ничего не знал о ее предках, семье и т. п., пока не получил ваш факс. Единственное, что мне было известно, — среди моих кузенов есть английский лорд.