Александр Бушков - Волк насторожился
– А почему бы нам не разойтись добром? – спросил Данил. – Вы же сами сказали, что забрать сможете только один грузовик. Поделимся по-братски и разойдемся?
– Интересно, вы говорите искренне? И в самом деле готовы уступить половину?
– Человеческая жизнь дороже этого дерьма, – сказал Данил. – Тем более, я не об одном себе беспокоюсь…
– А, ну да… Интересно, вы ее уже трахнули? Чисто обывательское любопытство.
– Я серьезно, – сказал Данил.
– Я тоже… Нет, вынужден отклонить ваше любезное предложение, уж простите. Мне это не подходит во всех смыслах. И неудобных свидетелей я не могу оставлять в живых, и, честно признаться, нет гарантий. Вы же, славяне, непредсказуемы… Европеец еще соблюдал бы договор, но у меня есть сильные подозрения, что вы, воспылавши жаждой мести, непременно пуститесь вслед. А дорога, вы правы, долгая и трудная. Я не могу рисковать, право же, не могу… – Он говорил без тени насмешки, серьезно, раздумчиво. – Нет. Договор у нас с вами может быть только один: на легкую смерть. Ларочка, свяжите ему руки. Только на совесть, я проверю, и вам не поздоровится, если станете фокусничать…
– Сука! – Заорал Корявый. – Петух, моргунчик! Ну если есть тот свет, я тебя ночью давить приду…
Валентин, не удостоив его и взглядом, напряженно следил за Ларой, медленно приближавшейся к Данилу с двумя отрезками канатика.
– Только не вздумайте ею от меня заслоняться, – предупредил он Данила. – Я ее в этом случае пристрелю без малейших эмоций. Вытяните руки за спиной, скрестите…
Личико у Лары было бледное и решительное. Она опустилась на корточки за спиной Данила. Он еще раз молниеносно прокачал в уме все варианты.
Но вариантов не было ни единого.
Дядя Миша, вытянув шею и отвесив челюсть, с видом крайнего изумления уставился на что-то за спиной Валентина. Тот презрительно ухмыльнулся:
– И вы туда же? Сидите уж, молитву вспомните, если знаете. Дешевый трюк…
Скользковатый канатик коснулся запястий Данила, обернулся вокруг них раз, другой…
– Прижми руки к спине, – услышал он над ухом шепот Лары.
И, не рассуждая, повиновался.
– Эй, что там? – крикнул Валентин.
– Он не дается… Руки к спи не прижал…
Валентин уставился Данилу в глаза:
– Не дурите. Или прострелю ногу. Как вы давеча выразились, мякоть…
Буквально в миллиметре от уха Данила оглушительно бабахнуло, и он на это ухо моментально оглох, но другим слышал еще один звонкий выстрел, и еще… Тухлая пороховая гарь залепила ноздри, щекотала глаза, но все же он видел, как Валентин, пьяно шатнувшись, заваливается, оседает – а выстрелы гремят, и камуфляж на груди литовца покрывается опаленными дырами. За шиворот ему упала горячая гильза, он вскочил на ноги, не чувствуя ожога, хотел кинуться вперед – но видел, что все кончено. Перед глазами на секунду дрогнул и расплылся окружающий мир. Но тут же все пришло в норму.
И он обернулся как раз вовремя, чтобы подхватить оседающую Лару. Сбросив с запястий незавязанный канатик, опустился на колени, поддерживая девушку. Ну конечно, самый обыкновенный обморок…
Ликующий, нечеловеческий вопль Корявого прошил воздух. Он орал, разинув рот и закрыв глаза – в жаркой радости избежавшего смерти животного. Данилу самому хотелось орать столь же самозабвенно и дико, но он сдержался. Принес фляжку, приподнял Ларе голову и влил в рот приличную дозу. Она закашлялась, выплевывая настоящий, дорогущий греческий коньяк. Открыла глаза. И откинулась наземь, глядя в небо – спокойно, блаженно, пытаясь улыбаться…
Данил не смотрел в сторону Валентина, он уже видел – с литовцем все было кончено.
Пистолет со вставшим на задержку кожухом затвора валялся рядом – маленький маузер 7,65. Данил поднял его. На рукоятке потускневшая пластинка. «Капитану Клементьеву от начальника разведки дивизии. Смерть фашизму! 6/7/44 г.». Пистолет отделан серебряными пластинками с черненым узором и неразборчивой готической вязью, кое-где видны следы позолоты – должно быть, прежний, вермахтовский, хозяин ходил в чинах либо воевал недурно…
– Это я у того обормота в Курумане из-за пояса выхватила, – сказала Лара, все так же глядя в небо. – И решила помолчать.
– То-то они за нами гнались, – мертвым голосом сказал Данил, улыбаясь одними губами. – Жалко им стало, видите ли, раритета.
Он ощущал себя опустошенным, не было ни чувств, ни эмоций. Жив, и слава богу. Не впервые казалось, что пришел конец, но он оставался жив. Правда, в такой заднице он ни разу не оказывался, никогда еще не сидел бессильным под чужим стволом, всегда в руках находилось что-то тяжелое, заряженное под завязку. И сопливая девчонка ему ни разу еще жизнь не спасала…
Данил провел ладонью по ее щеке, бездумно улыбнулся и встал. Подошел к Борусу, постоял, склонив голову. Этого парня он знал всего несколько часов – и оттого почему-то было еще мучительнее. Да, в затылок…
– Командир, развяжи… – жалобно позвал Корявый.
Данил подошел, в два взмаха перехватил ножом нейлоновые путы. Корявый вскочил, с разлету метнулся к трупу незадачливого глаголевского адъютанта и принялся яростно пинать, хрипя сквозь пену на губах:
– Сука, курва, выкидыш…
– Хватит! – заорал Данил так, что у самого зазвенело в ушах.
Дядя Миша немного унялся, но не вытерпел – встал спиной к Ларе, расстегнул штаны и оросил покойника.
Дверца ближайшего фургона все еще была распахнута. Поднявшись по лесенке, Данил заглянул внутрь. Там, уложенные аккуратными штабелями чуть ли не до выгнутого дугой потолка, стояли однотипные ящички, алюминиевые на вид. Последний рядок был пониже остальных, но все равно пришлось встать на цыпочки. Ящичек, размером с полтелевизора, оказался тяжелым, словно набит был свинцом. Поднатужившись, Данил поднес его к двери и столкнул вниз. От удара крышка отскочила на петлях, ящик завалился. На землю посыпались угловатые предметы, тщательно завернутые в плотную бумагу и переложенные поролоном. Он присел на корточки. Развернул пару первых попавшихся.
Массивное золотое блюдо, усаженное по краю отшлифованными в виде полушарий синими и красными камнями, возможно, это были самые натуральные рубины и сапфиры – он читал где-то, что века до тринадцатого по-другому обрабатывать самоцветы и не умели. Глубокий узор – человек, натянувший лук, сидит на странном животном, и от него убегают довольно реалистично изображенные олени. Еще блюдо, все в орнаменте. Золотая плоская птица величиной с голубя. Какие-то то ли погремушки, то ли маленькие булавы. Огромные перстни непривычной формы с каменьями и без. Цепь…
Лара и Корявый заглядывали ему через плечо.
– Ну вот, это оно и есть, – сказал Данил. – Как эмоции?
Глянув на их осунувшиеся усталые лица, хмыкнул и пошел ко второму грузовику. Срывать пломбу не стал – видел в окошечко, что внутри такие же ящики. Заглянул в кабину. На сиденье лежало рядком десятка полтора видеокассет в картонных твердых футлярах, ага, вот и камера в чехле – должно быть, главные стадии раскопок были скрупулезно запечатлены, не для истории, а для будущего покупателя, несомненно… А это еще что? Такой же ящичек, на полу, рядом с рычагом передач, только этот легкий…
Внутри, окутанный толстым слоем ваты, лежал желтый человеческий череп.
И тут до Данила дошло. Мельком глянув на спутников, все еще сидевших над златом, он направился к раскопу. Заглянул вниз. Котлован метров шести глубиной, по всем четырем сторонам устроены леса с зигзагообразными, словно узоры на царских генеральских погонах, лестничками. Все сработано весьма профессионально, это даже он понимал. Дно раскопа тщательно зачищено, там обломки грубой глиняной посуды, какие-то полуистлевшие клочья, посреди клетки из бревен – безголовый скелет. Один-единственный.
Вернувшись к грузовику, он вытащил из алюминиевой коробки череп Чингисхана. Постоял, глядя в пустые глазницы, словно и в самом деле пытался усмотреть нечто, непонятное ему самому. Череп скалился застывшей на века бесшабашной улыбкой. Данил пытался пробудить в себе какую-то вражду и злость.
Ничего не было. Чересчур много времени прошло с тех пор, как пылали города и катилась по полям визжащая конница, как спаянное железной дисциплиной азиатское войско все же дрогнуло на Легницком поле, сойдясь с польскими рыцарями, и повернуло прочь из Европы. Все прошло. Остался только череп, желтый и немой, мертвая кость, на которой бесполезно что-то вымещатъ.
И нет для человека ни Вечности, ни славы. Он поднялся от паршивого пастуха с колодкой на ногах до вождя орды, прокатившейся огнем и кровью через полмира, разрушал государства и превращал в пепел старинные города, помнившие еще Александра Македонского, мечтал покорить Вселенную, наивно полагая под нею наш старый континент, и думал, должно быть, что за горизонтом вот-вот покажется прибой Последнего Моря…
И что осталось?
