Ольга Тарасевич - Чеченский угол
Командир СОБРа надел боксерские перчатки и замолотил по груше.
Крючок заброшен. Все просчитано до мелочей.
Накануне он приехал к Лике домой, отправил засидевшихся Лопату и Филю за пивом.
Вронская, увлеченная написанием книги, не сразу поняла, что от нее требуется. Пришлось оттащить скрюченное тельце от компьютера и как следует прополоскать под холодным душем.
Когда способность мало-мальски соображать вернулась к Вронской, Дмитрий изложил суть вопроса. Требуется устроить провокацию. Вынудить преступника совершить еще одно покушение. Есть подозрения, что кто-то из собровцев связан с людьми Леонида Штейнера.
– Дим, ты как мысли мои читаешь. Вот в книжке…
Он резко ее перебил:
– Еще раз под холодный душ хочешь? Тогда про книжку поговорим позже.
Лика согласилась повременить с обнародованием творческих планов. И рассказала про родительскую дачу.
Как только Дмитрий осмотрел домик, расположенный в дачном поселке, все сомнения отпали: лучшего места для проведения операции не подобрать.
Он все пытался выдумать предлог, чтобы снять охрану. Предлог должен быть веским. Чтобы у преступника не возникло ни малейших опасений. Когда появилась информация о разгроме банды Салмана Ильясова, Павлов понял: пора. Более благоприятного расклада уже не будет…
* * *Лучше чем любовь. Слаще оргазма. Лика колотит по клавиатуре, финал неотвратимо приближается, и это грусть и самое большое счастье.
Писать на даче – удобно. Зеленая папина лампа бросает на стол пятно неяркого света, возле ноутбука дымится кружка горячего чаю с настоящей мятой, и в царящей тишине мысли свободно выливаются в текст.
Где-то там, в прохладной сентябрьской темноте скрывается командир СОБРа Дмитрий Павлов. Возможно, его идея с поимкой собровца, работающего на людей Штейнера, действительно завершится успешно.
Все равно.
Когда живешь десятком жизней книжных героев – своя собственная жизнь уже утрачивает увлекательность. Это просто инструмент, позволяющий испытывать эмоции и сразу же мысленно их фиксировать. Так, когда удается выжить – все чувства гаснут, пережитый шок слишком велик. Целоваться с мужем приятнее, чем с любовником, секс с Пашей – теплое ласковое море, с Володей – грохочущий водопад.
Все туда. В книжечку. Пусть она принесет людям радость…
Стук в дверь вызвал раздражение.
«Павлов? Он передумал? Что-то пошло не так?» – подумала Лика, распахивая дверь.
На пороге стояла Лена Плотникова.
– Привет! Рада тебя видеть! Проходи.
– Привет!
Лена толкнула Лику на диван и наставила на нее пистолет.
– Извини, – в голубых глазах читалось отчаяние. – Но мне придется тебя убить…
– Не извиняю!!!
Тишина треснула выстрелом.
Лена охнула, выронила пистолет, прижала к себе простреленную руку…
* * *Дмитрий бежал к даче Лики Вронской и нещадно себя материл.
Дурак. Идиот. Кретин. Решил, что у предателя не хватит смелости убивать Лику в упор, видеть, как в ее глазах плещется страх, как катятся слезы и дрожат губы.
Придурок.
Напротив дачи ее родителей располагалось два дома. Он договорился с владельцами обоих. Показал удостоверение, объяснил, что будет проводиться операция по задержанию преступников. Хозяева вошли в положение, уехали в Москву.
Расчет был прост. Он, Дмитрий, включает свет в дальнем коттедже. Сам располагается на чердаке. Единственной огневой точкой, пригодной для предателя, остается ближайший к Ликиному дому коттедж. Его чердак простреливается с соседнего дома без проблем. Он просто снимает из СВД расположившегося там стрелка. Нечего сор из избы выносить. С ментами уж как-нибудь объяснится. Погиб, дескать, при задержании.
Когда на улице появилась Лена Плотникова, Дмитрий с досадой закусил губу. Какие же бабы дуры! Наверняка Вронская ей позвонила. Приезжай, дескать, скучаю, составь мне компанию.
Старый козел.
Не понял. Не сообразил.
Догадался лишь в последний момент – когда Лена толкнула Лику на диван и наставила на нее пушку.
И вот время упущено…
Звук выстрела морозом продрал кожу.
Дмитрий остановился, потом неторопливо зашагал по дорожке.
Опоздал.
Смешная была девчонка, эта Лика Вронская. Ее смерть только на его совести.
Он снял пистолет с предохранителя и резко открыл дверь.
– Лопата?! Ты здесь как оказался?!
Какое облегчение: живая. Сидит на диване, всхлипывает в широких Вовкиных ручищах, Ленка на полу, зажимает окровавленный локоть…
– Я, командир, это, – гладя Лику по голове, пояснил Лопата. – Попрощаться решил зайти. Сидел в беседке. Вижу, работает человек. Потом Ленка пришла. Ну, думаю, сейчас девки болтать начнут, мне уж точно ничего не обломится. Уходить собрался. Тут акустика хорошая. Леночка наша и говорит: «Пришла я, дескать, Лика, тебя убить…»
* * *– Почему?
– Лена, что все это значит?
– Объясни.
Три голоса. Три направленные на нее пары глаз требуют ответа.
Лена пытается что-то сказать, но слова застревают в горле.
…В висках набат Юркиного письма. Первого и единственного, присланного из армии. Больше он никогда ничего не напишет. Нечем.
« Здравствуйте, папа и сестричка Леночка. Пишу вам уже с территории Чечни. Продвигается наша колонна очень медленно. Каждый день танки окружают женщины. Останавливаемся. Оттаскиваем их. Отдан приказ огонь не открывать. Приказ выполняем. А колонну обстреливают. Кажется, здесь даже у детей есть оружие. Вчера убили парня, он был в соседнем экипаже. Я сделал пару его набросков, хотел написать портрет – но не успел. Он совсем мертвый лежал, а одна женщина на него плюнула.
Здесь очень холодно и сыро. Сапоги развалились, я в кроссовках. Горячей еды нет, вчера съели с пацанамипоследнюю банку тушенки, обедали хлебом. Но командиры сказали: «Потерпите, скоро это все закончится. Боевиков в Грозном нет. Войска дойдут до столицы, а потом повернут обратно». Патроны к автомату нам выдали не того калибра. Ближе к Грозному все надеются получить другие патроны. Я молчу, что мне без разницы, что стенгазету рисовал в части, когда все изучали устройство “Калашникова”.
За меня не волнуйтесь. Командиры уверяют, что все будет нормально. Я им верю. Люди они военные. Знают, что говорят… »
Отец этого письма не читал. Сам уже слал скупые военные строчки. Жив, здоров, жди домой.
Лена ждала.
Паутина лжи окутывала все плотнее.
Папе про Юрку писать нельзя. Как писать про такое. Руки выше локтя оторваны, вонзается в плоский живот игла, а возле живота мешочек для отвода мочи. Нет больше тонких пальчиков их ангелочка. И кудрей его белокурых нет – седые стали волосы, седые-седые…
А потом и Юрке про папу говорить стало нельзя. Обугленные косточки в металлическом ящике. Их папа. Врач говорит, у Юры нарушено восприятие действительности. Но рассказывать про отца все равно не стоит. Если поймет – разрушится, сгорит, не вынесет.
Сослуживцы отца – чудом выжившие, единицы, вспоминали: во время второго штурма Грозного их бомбили российские самолеты, расстреливала своя же артиллерия.
Слов не хватало во время той беседы. В папу – бомбы и артиллерия? В папу – который всю жизнь в армии? В папу – еще живого?..
Юре проще. Гниющему, искалеченному, мучающемуся от боли – ему проще. Господь пощадил, позволил не видеть и не понимать, не задыхаться от бессилия, когда от близких людей остаются косточки, обрубочки, и ни помочь, ни изменить, ни облегчить боль – ничего невозможно.
Были родные, любимые, самые лучшие. Два трупа осталось – один живой, второй мертвый. И с этим надо жить. Это навсегда. Ее жизнь – их боль. Каждый день, час, минуту. Вся жизнь болит. Не понять, не описать, но не дай Бог кому-либо почувствовать.
Отряд. Дима… То есть Дмитрий Александрович. Братишки.
Чечня.
Какое облегчение.
Лежать часами, щека прижата к винтовке, по телу мурашки, холодно. Уже ничего не чувствуешь, кроме мурашек, ползут, ползут, как настоящие, как насекомые. Все в радость.
Виктор – он сам признался – прицеливался, нажимал на спусковой крючок, и его передергивало. Нельзя не смотреть. Надо смотреть. Смотрел. Тяжело.
Ей – нет. Все в радость. Все в радость, радость, пусть взрываются черепа и мозг – серое вещество, вранье, оно белое – превращается в кровавую кашицу. Еще! Вы стреляли в моего братика, вы целились в папку, ненавижу вас, суки, ненавижу!
Напилась их смертями допьяна. Даже любопытство появилось. Что чувствуют они, убивая нас? Почему бьются так отчаянно смело, ожесточенно, остервенело?
Случайно попала в руки распечатка книжки. Автора потом выяснила, позднее. Тогда – просто кипа листков в сумке подстреленного чеченца.
