Анна Данилова - Две линии судьбы. Когда остановится сердце (сборник)
…С билетом в руке она еще долго стояла на перроне, спрашивая себя, что она делает, куда едет? И почему она решила отправиться именно к Ванде? К неизвестной ей женщине. Только лишь потому, что именно это письмо оказалось в ее сумочке? Подобных писем и раньше было много. Из разных уголков страны. Писали и женщины, и мужчины. Женщины, вот как Ванда, выражали ей свое восхищение, писали, что ее героини помогают им разобраться в своих запутанных проблемах. Мужчины же признавались в любви…
А если бы в ее сумочке оказалось письмо какого-нибудь восторженного поклонника с Дальнего Востока или из Израиля? И что, она бы сейчас покупала билет в Израиль? Или Владивосток? Только лишь для того, чтобы в очередной раз подчиниться своей судьбе?
Однако Маркс — это не Владивосток и не Хайфа. И в сумочке, чудом уцелевшей в этом кровавом аду, было письмо именно от Ванды.
Подумалось еще, что какой-то странный набор вещей оказался в сумке: паспорт, письмо, ключи от машины, банковская карта. Словно преступник, получив от нее все, что хотел, сжалился над ней, узнанной, и сохранил ей не только жизнь, но и дал возможность каким-то образом выбраться оттуда. Хотя зачем ему было брать паспорт или ключи от машины? Или, тем более, банковскую карту, когда он все равно не сумел бы ею воспользоваться. У него другая специальность — убивать людей.
Мысли вновь и вновь возвращались к самому важному: садиться ли ей сейчас на этот поезд или поменять билет на московское направление?
Она так замерзла, что решила зайти в здание вокзала, нашла буфет, купила некрепкий, но очень горячий кофе, булочку (беляши даже на вид были опасные, наверняка несвежие) и бутылку минеральной воды — в поезд. Вспомнила, как заботились о ней на съемках последнего фильма, как приятно ей было принимать заботу от специально приставленной к ней помощницы, которая следила буквально за каждым ее шагом и угадывала любое ее желание. И хотя персонального фургона у нее еще не было (возможно, в силу ее характера, поскольку звездная пыль пока еще не коснулась ее совести и она считала, что в российском кинематографе есть множество по-настоящему великих актрис, которые до сих пор ведут себя довольно скромно и не оглядываются на американских кинодив с их капризами), тем не менее некоторые ее просьбы всегда учитывались: домашняя еда с обязательным супом или борщом на обед, наличие прохладной минеральной воды и электрического одеяла. Ну, и еще немного разных мелочей, помогающих в холодное время года пребывать между съемками в тепле, а в жару иметь возможность отдохнуть в прохладе.
Сейчас же она пила отвратительный кофе, обжигая рот, чувствовала голод, но не видела, чем бы его утолить. Больше всего, как оказалось, боялась отравиться каким-нибудь беляшом или пиццей, пирожным или бутербродом, вот тогда для нее начнется самый настоящий ад. Диарея, невозможность сходить в туалет во время стоянки поезда, отсутствие лекарств…
Лекарства. Вот! Времени до отправления поезда еще оставалось довольно много, и она разыскала неподалеку от вокзала аптечный киоск, где накупила средств от головной боли, диареи, цистита… От всего того, что может произойти с ней в дороге, где аптеки под рукой не окажется.
Уже перед самым отправлением решилась купить две пачки московского печенья «Юбилейное». Уж им-то отравиться она никак не сможет. Зато немного утолит голод.
Проходила мимо зеркальной витрины, взглянула на свое отражение: женщина в пестрой косынке, плотно облегающей голову, темные очки скрывают половину лица. Вот и хорошо.
…В поезд вошла как в холодную воду, решительно, и двинулась сразу в свое купе. Главное — не оглядываться.
Неожиданная и болезненная мысль о том, что если она вернется в Москву сейчас, спустя больше суток с момента убийства Щекина и Светланы, то ее возвращение будет выглядеть и вовсе непонятным, странным и попахивающим причастностью к этому преступлению, посетила ее в тот момент, когда она вошла в купе, где спали люди, севшие в поезд в Москве, и глотнула тяжелый дух тесного пространства, в котором живут и дышат трое распаренных, потных людей. Кислый запах грязных мужских носков вызвал в ней приступ тошноты. Вот уж никогда так мерзко не пахло в тех купе, где ей приходилось ездить со своей съемочной группой. Быть может, потому, что чаще всего ее соседками по купе были женщины?
Нет-нет, никакого «обратно». Вот она, настоящая жизнь, где есть место не только всему прекрасному и чистому, но и грязным носкам, и этому утреннему купейному одиночеству, и этим унылым сентябрьским пейзажам за окном вагона, и этому непредсказуемому будущему.
Хорошо было бы, если бы ее подольше не узнавали. Ни к чему это. Ведь если в прессе появится информация о ее исчезновении, то все те, кто едет сейчас в этом купе, узнав ее после пробуждения, непременно отреагируют. Кто-то позвонит в милицию и скажет, что она не пропала, что в купе ехала женщина, удивительным образом похожая на исчезнувшую актрису… Спать-то в косынке и очках она не может. Значит, весь оставшийся путь неплохо было бы проспать, отвернувшись к стене.
Место ей досталось верхнее, она забралась туда, разделась и легла, укрывшись тонким шерстяным одеялом. Поезд тронулся, и именно в эту минуту она поняла, что наряду с многочисленными потерями, связанными с ее прежней жизнью, той, что осталась за тамбовским вокзалом и Поваровом, домом Светланы, смердящими трупами и незабываемыми сценами кошмаров, которые будут преследовать ее всю жизнь, она обрела самое, пожалуй, ценное, что составляет человеческую жизнь, — свободу.
5. 2005 г. Юрген Кох
Сказать, что дом стал пуст — ничего не сказать. Он осиротел, как осиротел и сам Юрген. Вот уже два дня ему казалось, что его голова раскололась на две части. Одна половина мозга осознавала, что Ванда погибла и что он больше никогда ее не увидит. А другая продолжала жить прежней жизнью и ждать появления Ванды то в кухне, то в гостиной, то в пивной. Высокая, худенькая, с рыжими волосами, собранными в тугой узел, с ясным лицом и карими глазами, она продолжала жить в его воображении. Иногда, войдя на кухню, он словно видел ее, сидящую за столом и разделывающую тушку кролика или потрошащую рыбу. И хотя он, на самом деле войдя в чисто прибранную и сейчас ничем не пахнущую кухню (после смерти Ванды пивная еще ни разу не открывалась), конечно же, не видел Ванду, все равно его воображение рисовало ее фигурку в свете заката, когда голова ее, и плечи, и грудь казались розовыми от солнечных уходящих лучей… Он даже словно видел руки ее, в муке, укладывающие на сковородку в кипящее масло куски рыбы. Закат. Почему закат? Почему память сохранила Ванду в закатных, кроваво-красных или малиновых тонах? Быть может, потому, что там, в морге, он увидел ее всю залитую кровью… Как же ей было больно, когда трамвай перерезал сначала ногу, а потом… А потом ее всю потащило, скрутило, разрезало, как чудовищной силы мясорубкой.
Закат. Все оттенки красного и розового играли на стенах, на лицах, головах и спинах посетителей, на лепестках цветов, стоящих в вазочках на столах. Ванда так хотела, чтобы их пивная выглядела более-менее пристойно. Ей не нравилось слово «кафе» («Знаешь, Юрген, у меня кафе всегда почему-то ассоциируется с кофе и пирожными»), рестораном же это заведение на берегу реки, где подавали жареную рыбу, бутерброды и свежее марксовское пиво, тоже не назовешь. А вот пивная — то, что нужно.
Он испытал физическую боль, когда увидел ее тело, вернее, то, что осталось от ее прекрасного нежного тела, прикрытого простыней. И в ту же минуту вдруг почувствовал острую боль, как будто бы это его ногу разрезало, а потом заломило и все тело… Он судорожно вздохнул, его спросили, как он себя чувствует, в порядке ли он. Дежурные слова дежурного мясника, зарабатывающего деньги тем, что потрошит человеческие трупы и пытается понять причину смерти. Да, он теперь в полном порядке. Все хорошо. Погибла чудовищной смертью прекрасная женщина, его жена. В сущности, погиб и он вместе с ней. И как жить дальше? Как дышать? Есть, спать? Какое право имеет он жить после нее? Это несправедливо. Она ушла, значит, и ему тоже нужно уйти. Вот только похоронит ее, ласточку свою, закажет памятник, приведет в порядок все свои дела и отправится следом за ней. Постарается сделать так, чтобы никто не грустил, не страдал, да даже чтобы и не искал. А сыну в Германию напишет все как есть, мол, сам ухожу, не ищи, не приезжай, нет мне жизни без Ванды.
Полька по крови, она приехала в Маркс поступать в музыкальное училище, поступила и даже проучилась полтора года. Жила по соседству, снимала времянку у Александры Павловны, вдовы. Времянка стояла в саду, топилась газовой печью, и каждый раз, выходя на крыльцо, Юрген слышал, как из сада доносилась музыка. Это «музыкантша» играла на купленном ею за бесценок стареньком пианино. Зимой же звуки фортепьяно напоминали хрустальный перезвон заледеневших веток яблонь и вишен.
