Ночной мотоциклист (сборник) - Виктор Васильевич Смирнов
Сотый раз я перечитываю письмо из милиции. Надсадно заливается паровая свистулька на соседнем гвоздильном заводе. Слышен топот ног на лестнице. Пора на работу. Меня ждет заваленный бумагами стол в транспортном отделе. Увязки, согласования, начальственные резолюции: «Товарищ Михалев! Разберитесь!»
А как разобраться с самим собой? Не верю я в то, что Жорка сам сплоховал. Не верю. И ни один следователь не сможет рассеять эти сомнения.
Можно сказать себе: «Ничего уж не поправишь. Живи себе дальше, как жил. У тебя свои заботы. Заочный институт, комната, служба. Все четко, размеренно. Жорка прошел через твою жизнь и исчез. А тебе надо идти своим путем».
Но только… только я всегда буду чувствовать себя предателем. Человеком, оставившим друга. Можно изобрести сотню оправданий для успокоения совести. Но кличка-то будет одна: «Предатель».
В углу комнаты стоит чемодан. Сумрачный утренний свет расползается вдоль стен, и я вижу потертые дерматиновые бока чемодана. С этим чемоданом — одним на двоих — мы с Жоркой вернулись из армии.
Сборы не потребуют много времени. Заявление об уходе по собственному желанию. Недоуменные вопросы знакомых. Штампик в районном паспортном столе: «Выписан…» Выписан в маленький шоферский поселок Козинск, в Саяны.
Первые встречи в Козинске
«Брось папиросу!» — приказывает надпись у проходной автобазы. Под надписью Доска почета. Застыв в неестественных, напряженных позах, смотрят на меня ребята в телогрейках и вельветовых куртках. Я на секунду задерживаюсь перед доской. Как-никак первое знакомство.
Только один выдержал беспощадный прицел объектива. Он в артистически красивой позе: открыв белозубый рот, смотрит вверх, и чуб его падает на смеющиеся прищуренные глаза. «Петюк Е. С., выполнение плана 210 %».
Принимает меня главный инженер Костюков, замещающий начальника. У главинжа добродушное сдобное лицо и утиный нос.
Он возвращает водительские права, но трудовая книжка, как я и ожидал, задерживает его внимание.
— На чем погорел-то? — спрашивает он.
Не каждый день к нему приходят наниматься на работу бывшие сотрудники горисполкомов.
Улыбаясь, главинж смотрит на меня. «Сильный крен дала твоя жизнь», — читаю в его глазах.
— Было дело, — уклончиво отвечаю я.
— Срока не получил? — спрашивает Костюков.
— Нет.
Кажется, он даже несколько разочарован: не оправдалась догадка…
— Ладно, пойдем навстречу, — говорит Костюков. — Людям надо навстречу идти, верно говорю?
— Верно.
— Верно-то верно. Не все ценят… Работа, предупреждаю, тяжелая. Но заработки ничего, особенно если парень старается и дисциплину понимает. У нас есть которые выгоняют по три-четыре сотни. Усёк?
— Усёк.
За дощатым забором, огородившим автобазу, видна темная лента шоссе. По ней ползут и ползут машины. Видно, за перевалами делают большие дела. Снизу, со двора автобазы, доносится многоголосое рычание автомобилей.
Костюков, открыв форточку, кричит:
— Петюк, загляни наверх!
— Петюка наверх! — как эхо, повторяют внизу.
Петюка я узнаю сразу. Это его портрет красуется на Доске почета. Он худой, долговязый, в щегольской кожаной куртке, в сапогах гармошкой. Через плечо болтается транзисторный приемник. Судя по манере держаться, Петюк здесь в любимцах ходит. Двести десять процентов выработки не шутка.
— Возьмешь с собой новенького, — говорит Костюков и заглядывает в мое заявление. — Водитель второго класса Михалев Василий Иванович.
— Мой Вася… — поет Петюк и подмигивает мне. Смуглая, длинная шея у него, кажется, свита из одних жил. Глаза дерзкие.
— Шуточки отставь, — хмурится Костюков. — Сделаешь с ним рейса два, чтобы был в курсе дела.
— Не первого стажирую.
— В таком порядке, — заключает Костюков и ставит закорючку на заявление.
Все. Теперь я житель поселка Козинска. Шофер.
Мы с Петюком выходим во двор, к автомобилям.
— Между прочим, у нас такая работа, что нервные не выдерживают, — говорит Петюк, не глядя на меня.
Пугает. Хочет, чтобы я сразу признал его авторитет.
— Со смертью сутками, как дитя с матерью, — добавляет он. Рубль длинный, а жизнь короткая.
— Я в армии взрывчатку возил, — говорю я тоже как бы невзначай. — Потом два года на «четвертаке».
Петюк крутит настройку транзистора. «Вы рождены для неги томной», — поет приемник. Рев грузовика заглушает голос.
— На квартиру советую пойти к баптистке Фене: угол имеется свободный. Заеду утром. Будь бай, — Петюк соскакивает со ступенек.
Солнце уже поднялось над горами. Куда ни повернись — лесистые сизоватые громады, а на самой вершине изломы хребтов, присыпанные снегом. Поселок лежит на дне каменной чаши.
Собственно, весь Козинск — одна длинная улица, вытянувшаяся километров на пять вдоль шоссе. В ширину поселку расти некуда. Горы, как две ладони, держат в пригоршнях шоссе и дома.
Асфальтовая ленточка тракта разрезает шоферскую «столицу», уходит за горы и обрывается там. Но, оборвавшись, не умирает. Разветвляясь на короткие, как щупальца, ухабистые дороги, она дает жизнь новостройкам.
Для меня Козинск чужд и холоден. Я иду по дощатому тротуару, и машины осыпают меня каплями грязи. Здесь гораздо теплее, чем в Иркутске. Говорят, микроклимат.
Один из мальчишек, отчаянно шныряющих по шоссе на самокатах, показывает мне дом тети Фени. Это солидное бревенчатое строение, украшенное деревянными кружевами.
Все в ломе пронизано чистотой и строгостью. «Баптистка Феня», скрестив руки на груди, в упор изучает меня, У нее сморщенное личико с большим ртом и немигающими глазками.
— Сколько за все?
Хозяйка не страдает глухотой, но делает вид, будто плохо слышит. После того как ей скажешь что-то, она долго глядит в лицо, будто хочет раскусить подвох.
— Двадцать.
От баптистки можно было ожидать более христианского отношения. Но я соглашаюсь не раздумывая.
— Не курить, не пить, компанию не водить, — переходит в наступление тетя Феня. — Я человек тихий, религиозный.
— Ладно, — соглашаюсь я и бросаю чемодан на жесткое дощатое ложе в углу избы. — Сойдемся как-нибудь. Где здесь у вас кладбище?
— Кладбищу-у? — переспрашивает хозяйка, по-чалдонски укая. — За мостом, однако. Это тебе зачем?
— Надо.
Улица упирается в шумливую речушку. На том берегу белеют кресты. Кладбище открывает передо мной ряды фанерных и бетонных обелисков со звездочками. Кое-где у подножья их вставлены автомобильные рули. Березки склоняют над могилами голые ветви.
Девушка в коротком коричневом полушубке — тонкая талия подпоясана ремешком — проходит мимо, опустив голову и чуть было не наткнувшись на меня. Я едва успеваю посторониться. Горе ведет ее меж могил, как поводырь.
Я нахожу песчаный холмик, где нет пожухлой травы. Фанера, из которой сколочен обелиск, успела потрескаться.
— Здравствуй, Жорка, — говорю я.
Фотокарточка под стеклом пожелтела и съежилась. Я знаю эту карточку. Это я снимал Жорку три года назад.
Теплый ветер съедал тогда последний снег на сопках. Жорка воткнул в петлицу клейкую веточку с лиловыми
