Сергей Владимиров - Бог жесток
Меня поглощает холодный мрачный подъезд, звук шагов гулко отдается под сводами потолка. Дребезг звонка напоминает работу машинки для сверления зубов. Зябко ежусь. Передергивает. У меня плохие зубы. Почти нет. Из-за этой работы. Сходить к дантисту. Белая крошка, сухость во рту, вязкая слюна, кровавые тампоны. Потом.
На этот раз в прихожей ярко горел свет. Застывшее напудренное лицо Тамары Ивановны поражало своей неестественной, безжизненной красотой. И я не мог прочитать по этому неживому лицу те чувства и мысли, что преследовали Белецкую: ни удивления, ни паники, ни раздражения.
— Догадываюсь, это вы звонили полчаса назад, — произнесла Тамара Ивановна, отодвигаясь в сторону. — Только к чему нужен был весь этот цирк, мы ведь уже взрослые серьезные люди? И никаких продолжений у нашей недавней беседы быть не может, я вам достаточно ясно дала это понять по телефону, когда вы звонили сюда в прошлый раз.
Ресницы и губы ее были подкрашены — легкий макияж, не способный исказить природную красоту, а лишь подчеркивающий ее, нарядное платье, туфли на каблуках — все это мне казалось неспроста.
— Вы куда-то уходите?
— Нет. Я жду. Жду Кешу. Иннокентия Георгиевича. Так уж сложилось, что в этот день, много-много лет назад, мы познакомились. Собираемся посидеть, вспомнить… Боюсь, что ваш визит сегодня тем более неуместен…
Он будет неуместен в любой другой день, подумал я, и все же лучше уйти сегодня, не портить им праздник. Зайти через день, два, три… Когда-нибудь… Или не заходить вовсе. Так я подумал, но сказал совсем другое:
— Я не займу много времени. Разрешите?
Женщина сделала еще один шаг, полностью освобождая проход.
— Вы поступаете некрасиво, действуя с такой навязчивостью, — покусывая губы, сказала Белецкая. — Это не делает вам чести, и когда-нибудь вы это поймете. Но в том, чтобы захлопывать дверь у человека перед носом, тоже нет ничего хорошего. Разувайтесь, проходите, сейчас я приготовлю кофе.
— Не беспокойтесь, Тамара Ивановна, — отказался я. — Прежде всего хочу представиться, правда уже в новом качестве. Меня действительно зовут Евгений Галкин, но я никогда не знал Лену Стрелкову. Я частный детектив, который расследует обстоятельства ее смерти.
Если Белецкая и побледнела, то за толстым слоем пудры это заметно не было.
— Вы специально выбрали сегодняшний день?.. — заикнулась она, но поспешно поправилась: — Нет, вы не могли это знать, продолжайте.
Мне предоставили еще один шанс откланяться и уйти, и я опять не воспользовался им. Неловко. Стыдно. Противно. Я стоял на своем.
Мы в гостиной. Тамара Ивановна сидит за круглым обеденным столом, по дубовой поверхности которого я двигаю в ее сторону ретушированную фотооткрытку.
— Узнаете, Тамара Ивановна? Это писали вы много-много лет назад. Я не ошибаюсь, ваша фамилия до замужества была Зайцева?
— Откуда вам известно? — Подрагивающие пальцы принимают открытку. — И как она попала к вам?
— Все по порядку, — начинаю я. — Где-то было везение, где-то мои домыслы, где-то чистая логика. Инициалы К. Б. Вы сами не раз при мне ласково называли своего мужа Кешей. А если представить, как он выглядел тридцать лет назад, то я соглашусь, что он мог быть похож на этого актера: такое же волевое выражение лица, такой же упрямый подбородок, такой же хищный разрез глаз.
Это не смазливый мальчик, а настоящий мужчина, и в такого легко влюбиться, пусть он даже старше на двадцать лет. Добавим форму, офицерские погоны, кем тогда был Иннокентий Георгиевич, майором или уже подполковником? А открытка эта из личных вещей Лены Стрелковой, и взяла она ее у матери, убегая из дома, и, узнав имя лучшей институтской подруги, нашла ту в городе. Как, каким образом, я пока не знаю, но уверен, что ваша встреча не была случайной.
Тамара Ивановна пристально смотрела на меня, глаза ее подернулись влагой. Ожил взгляд, ожило лицо, в уголках глаз и у кончиков губ проступили морщинки. Ни косметика, ни регулярный уход за кожей не могли скрыть настоящего возраста женщины. Все мы стареем, пересматриваем свои поступки и всю жизнь, и тайны прошлого, какими бы неприятными и горькими они ни были, не могут храниться вечно. И я понимал, что, даже будучи посвящен в эти чужие тайны, никогда не смогу предать их огласке.
— Даю слово, — сказал я.
— Не надо, — отвечала Тамара Ивановна. — Человеку можно верить или нет, и обещания здесь ничего не значат. Где-то в глубине души я чувствую, что вы порядочны, хотя методы ваши назвать такими, извините, нельзя. Но я совсем не понимаю, чего такого предосудительного вы усмотрели в моем знакомстве с Зоей, а в будущем — с ее дочерью. Все студенческие годы мы были очень близки, после окончания института… так уж получилось… общаться прекратили. Я лишь слышала, что Зоя уехала по распределению в деревню, родила там ребенка и в город уже не вернулась.
А я, едва получив диплом, вышла замуж за Кешу, да, статного сорокалетнего красавца офицера, и исколесила с ним полстраны. И вот спустя много лет, уже постоянно живя в этом городе, я случайно встретила на улице Зою.
Как она изменилась! Что годы сделали с этой бойкой симпатичной блондиночкой, куда делись ее веселье и жизнелюбие?! Зоя вела себя очень странно, поначалу даже делала вид, что не узнает меня, но я не могла отпустить ее просто так, сердцем чувствовала, что у нее какое-то большое горе… Наконец она рассказала мне все. Что над ее дочерью надругались, что она едва не умерла после аборта и что Лена… Лена убежала из дома и больше никогда не вернется туда.
Мне было очень жаль Зою, но что я могла сделать для нее в той ситуации? Вот тогда я и сказала Зое, что позабочусь о ее дочери, может, хоть этим успокою материнское сердце. Мы с мужем стали навещать Лену в больнице, вновь привили ей любовь к жизни, помогли устроиться в городе, поступить в университет. А когда у нас погиб сын, Лена стала нам вовсе как родная, фактически вытянула с того света. Мы продолжали заботиться о ней, но на самом деле делали это больше ради нас самих. Вот такая печальная история, и мне совершенно непонятно, почему вы хотели ее услышать.
— Лена не случайно выбрала именно этот город, — сказал я, — и не случайно всю жизнь вместе с материнскими письмами хранила эту фотооткрытку. Вы знали Зою Стрелкову в то время как никто другой, и Лена хотела узнать то же, что знали вы. Или о чем догадывались. Сблизившись с вами, она хотела узнать правду о своем отце. Она не верила, что он умер.
Лицо Тамары Ивановны вновь превратилось в безжизненную маску. Я переступил грань, переступать которую не следовало.
— Отец Лены умер, — сухо произнесла Белецкая.
— Если так, то кем он был при жизни, как его звали, где он похоронен? — спросил я. — И почему это от Лены скрывали всю жизнь? И почему ваш муж, человек отнюдь не сентиментальный, проникся к дочери вашей подруги такой трепетной любовью? Я не ошибусь, если скажу, что Иннокентий Георгиевич познакомился с Зоей Стрелковой, когда та была еще студенткой?
Тамара Ивановна произнесла тихо и напряженно:
— Он познакомился с нами обеими и не допускал в отношении нас никаких вольностей. Сначала мы просто дружили, и я даже не подозревала, что мое отношение к Ке… майору Иннокентию Белецкому перерастет во что-то более серьезное. А если вы подумали, что между мной и Зоей возникло соперничество вплоть до разрыва всяких отношений, то ошибаетесь. Зоя перенапряглась в последнюю сессию и оказалась… в больнице. Последнее время она была очень возбуждена, и в том, что произошло… винить никого не следует.
— Даже вашего мужа?
Внезапно женщина прерывисто задышала. Рука ее скользнула к горлу, расстегнула верхнюю пуговицу на платье. Я вспомнил о больном сердце Белецкой, но было уже поздно. Губы женщины мелко задрожали, щеки приняли фиолетовый оттенок. Я вскочил из-за стола:
— Тамара Ивановна, вам плохо?
Она не слышала меня. Мысли ее витали где-то далеко — в прошлом или в настоящем, которого вдруг коснулось последним холодом. Я шарахнулся через зал в прихожую, где, входя, видел аптечку. Коробка с лекарствами опрокинулась мне под ноги. Взгляд сфокусировался на пластинке с капсулами нитроглицерина, я разломал ее и вбежал в комнату с горстью капсул в руке.
— Помогите мне лечь, — простонала Тамара Ивановна. — У меня все отнялось…
Ей было стыдно за свое унизительное немощное состояние, но перед бесконечной резкой болью, когтями раздирающей грудь, рвущей на части сердце, все меркло, становилось пустым и бессмысленным. Одеревеневшие губы прихватывали шарики нитроглицерина с моей вспотевшей ладони, а они, непослушные, скользили, разбегались…
Я на руках перенес ее на диван, накрыл пледом. Вызвал скорую. Если они не поторопятся…
Один в огромной чужой квартире. В окна, стены, двери скребется старуха с косой. Минуты, минуты, минуты…
