Михаил Литов - Узкий путь
- Перестань, - предпринял Наглых последнюю попытку спасти друга, - к черту всю эту комедию... Мы же знаем, что ты человек добродушный, славный малый, мухи зря не обидишь. Ну, выпил лишнего...
Сон, только сон, подумал Сироткин, с испугом открывая глаза. Люди сидели и стояли, улыбались и смотрели на него; но они уже знали о его беде, и это их знание отрезало ему путь к отступлению. Перед ним топорщился Наглых, чуть поодаль хмуро возился Фрумкин, на диване с тяжелым посвистом спал Червецов. Остальных он словно бы и не знал теперь за знакомых ему людей. Наглых делал многозначительные гримаски, призывая его к выдержке, терпимости, смирению, но Сироткин оттолкнул красивого друга и пулей вылетел за дверь.
***
Где истинный герой, неустрашимый разрушитель дремоты, косности жизни, запаршивевшей древности мира? В Сироткине его нет. Увы! Ксения в душе испустила печальный вздох. И намека на подлинную отвагу не давал Сироткин. Его глаза сверкали, когда он смыкал взгляд на тщедушной шее провинциального общества, однако объясни ему строго и назидательно, что он заврался, что ведь он, а не Наглых или Сладкогубов, перевернул все с ног на голову, и тотчас же этот взбесивший бурю в стакане карлик устыдится и сгорбится, закроет лицо руками. Только и вышло, что маленький зверек забился и оскалил зернышки клыков в груди ее старинного друга; впрочем, и это существо до некоторой степени взволновало воображение Ксении. В ее собственной груди заговорила не то чтобы нежность к демону-карлику, не то чтобы умиление и уж совсем не восхищение, а какая-то материнская заботливость властолюбия, аккуратность и бережливость нерастраченной гордыни. Заговорило вместе с тем и томление обеспеченной победы, уверенность, что она уже держит в руках своего друга, всем своим телом опирается на него, укрощенного и послушного.
Ксения видела поднявшийся в спертый воздух комнаты парок отвратительного злорадства и завистливой тревоги за судьбу капитала, миллионов, - миллионы были изготовлены воображением для того, чтобы еще круче и забавнее выглядело падение вчерашнего счастливчика, выскочки. Но если его миллионы останутся при нем? Ксению этот вопрос не занимал, по крайней мере сейчас. Ее заинтересованность в Сироткине не носила корыстный характер.
Старинный друг убежал недалеко, силы донесли его лишь до сарая в глубине сада, где он и свалился на бревно. Он сидел, угрюмо спрятав лицо в ладонях. Затем он увидел, что к нему приближается Ксения. Его взгляд блестел и вяло колыхался, как жирный соус, за сплетенными пальцами, ослепший, увязший в себе; и все же он видел, как видят внутренним взором уже другую, подлинную правду за нагромождением привычных фактов, видел, как если бы другим, неизвестным способом, неспешное приближение женщины. Он вдруг как-то остро осознал, что не одна лишь вера открывает бездны и неведомые прежде миры, но и обычное дело жизни и судьбы, когда оно совершается среди забывшихся, потерявших всякую веру людей, тоже происходит в бездне. Ту бездну, где он сейчас очутился, пронизывали сквозь тесную сплоченность деревьев лучи заходящего солнца, как символы предрешенной гибели скорчившиеся на земле, и бревно, на котором Строткин сидел, мягко громоздилось на ее податливой необъятности. Ксения шла бесшумно, ничем не выдавая цели своего пути. Но веточки, укрывавшие тонким ковром ее бесшумный путь, иногда вскидывались и с торопливостью обреченных, тех, кого выслушивать уже некому и незачем, хрустели под ее ногами. И хруст каждой веточки, неведомо зачем вырываясь из жуткого мира безмолвия, больно впивался в сознание, в распаленный мозг, в трепетно и оголенно выставившуюся наружу совесть Сироткина.
Ее бесшумные шаги, ее напряженный и словно бы ничего не выражающий взгляд сказали ему больше, чем она предполагала, ожидая встретить в нем удрученного неудачей мальчишку, он разгадал, почему она шла к нему именно теперь, когда он выпал из действительности и отпал от людей, он прочитал в ее приближении муку и сладость нового решения, нового прочтения его судьбы, которой судилось стать беззвучной, не задающей лишних вопросов.
Присев рядом с ним на бревне, Ксения обняла горюющее тело друга, его заострившиеся плечи, устремленные к небу и сбросившие в яму ослепшую голову, и долго смотрела на него проницательным, насмешливым взглядом, а он только изредка и бегло косился на нее, в ее опасную, ослепительную сторону, понимая, что лучше бы всего просто рассмеяться над своей бедой, над своей незавидной участью. Рассмеяться бы над коварно ухмыляющейся неясностью будущего и тем самым сломить мертвечину обстоятельств, ощутить упрямство и подвижность жизни. Но он будто разучился, не умел больше делать звуки, необходимые для того, чтобы смех вышел похожим на смех, а не на подвох, на жалкую подделку. О, рассмейся он, не только разгладились бы черты его лица, но и стали бы красивей, - и он даже отчетливо понимал, что красивый человек нужнее Ксении, чем, некрасивый и хмурый, замшелый, морщинистый, ископаемый, - но ничего не мог с собой поделать, сидел и хмурился, морщился, как обиженная баба. Злобился? Нет, этого не было, напротив, он млел под рукой Ксении, как подросток, как девушка, он любил ее беззаветно, безгранично, беззвучно, это она должна была подарить ему настоящее разумение любви, первый и оттого особенно драгоценный опыт любви чистой, любви под знаком веры и надежды. И, двигаясь под ее рукой, он ластился, как кот, а не вырывался, как могло показаться со стороны, только он не умел объяснить своих чувств, хотя и понимал, что объяснить необходимо, даже если Ксения понимает все без слов. Наконец женщине передалось его унылое волнение, беспросветной пеленой, сырым туманом заволакивающее сознание; она сказала:
- Черт возьми, все ты спутал, запутал меня совсем... Ну, сижу и в голове вертятся разные фамилии... к чему бы это? Гольбах, Гольбейн... а сообразить, кто из них кто и чем знаменит, не могу, а ведь знаю, еще недавно знала. Гольбейн, Гольбах... кто есть кто? Ты - кто? Фамилия у тебя, - вдруг окрепла и посвежела она, - смешная, детская, жалобная, дрожащая, а ты, при ней-то, возмущался и кричал на людей, сверкал глазами, топал ногами. Очень комично! Спрашивается, когда задумываешь стать одиозной личностью, ты хоть на минуточку соотносишь себя воображаемого с собой действительным, какой ты есть в колечке своей фамилии? Коммерсант Сироткин. Добрый семьянин Сироткин. Дьявол Сироткин? Можно ли при такой фамилии устраивать драму и надеяться, что тебя воспримут всерьез?
- Дай мне другую, - пробормотал Сироткин, поеживаясь, шевелясь для утверждения вида, что он не только согласен с критикой Ксении, но и тщательно взвешивает свои шансы на устранение причин ее неудовольствия и насмешек.
- Ты же хотел идти путем святости, и хочешь, вижу по твоим глазам, что и сейчас хочешь даже больше, чем меня, чем мое тело, мои глаза, руки и ноги, а что за святой с фамилией Сироткин? Если, конечно, входить в рассуждение славы, а не твоего лишь одного личного дела и подвига.
Сироткин забыл о больших сверешениях и удачах своей жизни, забыл о коммерческом буме души и трагических отношениях с отцом, может быть, сведших того прежде времени в могилу, он весь забылся в игре, которой обволокла его Ксения, и думал, что на свете нет ничего важнее, чем достойно отвечать на ее вопросы. Обретя твердость, насколько она была возможна в его сумасшествии, он сказал:
- Я фамилию поменял бы.
- А сердце, душу?
- Ты сделаешь это со мной? - вдруг вырвалось у него по-детски, просто потому, что ему хотелось, чтобы Ксения даже не спрашивала, не туманила его голову намеками, а спокойно и уверенно делала то, что подразумевалось в ее вопросах.
Она засмеялась. Но тотчас бросить окольные пути и пойти прямым ей не хватало решимости.
- Как я могу это сделать? - заговорила она глухо, словно издалека, но этим задавленным голосом приближаясь к нему внутренне, неисповедимо. Какие у меня возможности и полномочия? Кто я тебе? Я уж не спрашиваю о праве... и ты не говоришь о нем... значит, это вопрос как бы решенный, правда? Ну, случается ведь, что право берут силой... разную там власть... Допустим... Выходит, уже не обстоятельства мешают нам, нас разделяют. Может быть, ты еще все свои капиталы бросишь к моим ногам, а? И, глядишь, твое сердце при этом даже на миг не сожмется от боли и жалости, и у тебя в голове не мелькнет даже тени мысли, что ты совершаешь роковую ошибку, непоправимую глупость. Но разве это может по-настоящему переменить дело, привести к необратимому сдвигу, после которого мы уже всегда будем другими и к прошлому не вернемся? Я готова даже забыть, что у меня есть муж, закрыть на это глаза, спрятать под черной тряпкой, как в фокусе, то, что я понимаю лучще, чем он, а именно, - как-то вдруг подхватила она свои слова с особой силой, усилила их пафосом и, радуясь этому, с торжеством посмотрела на опущенную голову собеседника, - что я его всегда, в любую минуту, что бы ни случилось, предпочту тебе.
