Александр Шкляревский - Что побудило к убийству? (Рассказы следователя)
— Деятельность этого неутомимого человека поистине изумительна! — восклицал Григорий Дмитриевич, рассыпаясь перед Масоедовым в похвалах Пархоменке и желая зарекомендовать его. — Мне кажется, едва ли за всю свою жизнь он хотя один день просидел без дела. В праздник, чуть заря, смотришь, уж Пархоменко в Б. на базаре... То с вечера рыбы или раков наловит и продает, то понаделает для продажи детям разных дудочек, тележек... В будни или шьет, или мастерит телегу, или что-нибудь да придумает. Золотой человек! Сами посудите, чтобы нажить простому человеку-работнику, положим, хоть и в продолжение пятнадцати лет, тысячи, для этого нужно было потрудиться. Теперь у него свой каменный дом в Б., железная лавка и земля около Петропавловки.
— Но, — возразил Масоедов, — имея свое хозяйство, ваш Пархоменко, пожалуй, не согласится взяться за управление у меня заводом?
— А мы постараемся убедить его, — отвечал Перецепин. — Пархоменко очень ко мне расположен. Согласится. Притом лошади у вас свои, от вашего имения до Б. и полутораста верст не будет, поэтому вы можете, от времени до времени, давать ему краткосрочные отпуски, на неделю, что ли.
— Конечно, я готов...
— Во всяком случае, — прибавил Перецепин, — вам теперь Пархоменко крайне нужен и необходим: он, во-первых, поможет вам в покупке партий овец и сделает хороший выбор, а во-вторых, если уже ему самому нельзя будет принять ваше предложение, то он сыщет вам другого хорошего управляющего за своим ручательством.
Перецепин и Масоедов прибыли в Б. уже поздно вечером, а потому отложили свидание с Пархоменко до завтрашнего дня; но так как Масоедов горел желанием поскорее видеть его, то за ним послано было еще с вечера, чтобы он завтра явился к Перецепину как можно ранее. Пархоменко не заставил себя долго ждать и часов в восемь утра был уже на месте. Масоедов в это время еще спал, но Григорий Дмитриевич встал уже давно и благодушествовал один в зале за утренним чаем.
— А! Максимович! — радушно приветствовал он своего гостя. — Вот спасибо, что пришел... Подсаживайся, да давай чай пить...
Но Пархоменко на это дружеское предложение отвечал только низким поклоном и остался у порога дверей.
— Ну, хоть присядь...
Пархоменко сел там же, на кончик стула. Есть лица, года которых определить точно невозможно. Физиономия Пархоменки принадлежала к подобным лицам; ему можно было дать и тридцать пять, и сорок пять, а также поверить, если бы он сказал, что ему за пятьдесят лет; физиономия его была несколько сурова, и это выражение портило довольно правильные и красивые черты его лица.
Пархоменко был высокий сухощавый мужчина, крепкого телосложения, блондин с густыми волосами на голове, которые он стриг под гребенку, оставляя только небольшой чуб и височки, не менее густыми бакенбардами, тоже подстриженными, имевшими форму турецкого огурца, и усами, закрученными на концах кольцами. Суровое выражение придавали ему бледно-голубые глаза, недоверчиво поглядывавшие в стороны из-под густых нависших бровей, впалые щеки и желтый, пергаментный цвет кожи, присохшей к костям. Во время визита своего к Перецепину Пархоменко был облачен в длинный летний шерстяной сюртук серого цвета, той же материи брюки и жилет, по которому вилась надетая на шею золотая цепочка от часов и болтался ключик; на указательном пальце правой руки блестел большой и ценный перстень. Чистая белая манишка под жилетом была туго накрахмалена, но без воротничков, шею же обхватывал большой черный атласный платок с красными концами. Пархоменко казался степенным зажиточным уездным купцом или мещанином, и только стрижка волос на голове и бакенбардах да бритый подбородок придавали ему вид военного человека.
— Как же поживаешь, Максимович? — спросил его Перецепин.
— Ничего, слава Богу, вашею милостью, Григорий Дмитриевич, — отвечал почтительно Пархоменко.
— Ну, а молодая жена, детки?
— Тоже, благодарение Богу.
— И чудесно.
Перецепин налил стакан чаю и подал его Пархоменке, который, приняв его с поклоном, отправился на свое место. Перецепин стал расспрашивать его о ходе ярмарки, о ценах, о приезжих помещиках и, наконец, шутливо заметил:
— А я против твоей жены злой умысел имею.
Пархоменко засмеялся.
— Кроме шуток, — продолжал Григорий Дмитриевич, — я думаю отнять тебя у нее... У меня к тебе большая просьба, вперед говорю, — не откажи. Вот в чем дело... — И Григорий Дмитриевич стал обстоятельно рассказывать сущность своей просьбы об устройстве завода его племянника.
Тем временем, пока между Пархоменком и Перецепиным шла беседа, проснулся Масоедов, умылся, оделся и вышел в залу, к дяде, в синих кавалерийских брюках и белом кителе, позвякивая шпорами. Лицо его в этот день было особенно свежо. Кивая головою и протягивая руку для приветствия, Григорий Дмитриевич встретил полковника словами:
— Я все хлопочу по вашему делу... Это Пархоменко... Никак не убедишь ехать к вам...
— Почему же? — спросил Митрофан Александрович, здороваясь с дядею и кивая головою Пархоменке, в ответ на его низкий поклон. Но вдруг лицо Масоедова приняло выражение величайшего изумления... Глаза и рот широко раскрылись, руки как бы окостенели... Потом, стиснув зубы и кулаки, он яростно подбежал к Пархоменке и неистово закричал:
— Ты мой беглый камердинер Ксенофонт!
В зале водворилось гробовое молчание на несколько секунд. Из передней выглянуло испуганное и оторопелое лицо лакея, желавшего узнать причину крика. Лицо Пархоменки при этой выходке полковника позеленело. Масоедов впился в него глазами, и физиономия его делалась все грознее и грознее.
— Говори! — закричал он.
— Никак нет-с, ваше высокородие, — отвечал, вытягиваясь во фронт, Пархоменко, — я отставной вахмистр N-ского гусарского полка, Степан Максимов Пархоменко; с 1835 года находился в бессрочном отпуску, а с 1840 — в чистой отставке. Имею две нашивки за беспорочную службу и медали за взятие Парижа и турецкую...
— Врешь, я тебе говорю, мерзавец! Ты Ксенофонт!
— Слушаю-с, только никак нет-с, ваше высокородие.
— Признавайся мне сейчас, — с угрозою требовал Масоедов, — я все прощу! Иначе... Ты погиб!
Пархоменко молчал.
— Слышишь?
— В чем же мне признаваться? — отвечал Пархоменко, ухмыляясь.
— А!.. Так, так?.. О-о-о-о!.. Нет, нет... Ты, брат, от меня не отделаешься. Я сейчас же арестую тебя... Эй, человек! Попросить ко мне городничего... Скажи, чтобы минуты не медлил... По очень важному делу, к полковнику Масоедову, Z-скому предводителю дворянства. Пошел!
— Помилуйте, Митрофан Александрович, что вы делаете? Пархоменко ведь все мы знаем. Он здешний уроженец, успокойтесь! — останавливал его Григорий Дмитриевич.
— Слышать ничего не хочу, — возразил Масоедов, в бешенстве расхаживая по комнате, — я знаю только, что он Ксенофонт... как его?., да! Ксенофонт Петров Долгополов... Ты? — обратился он вопросительно к Пархоменке.
— Никак нет-с.
— Ну, это мы увидим.
— Случается, — вступился Григорий Дмитриевич, — что бывают поразительные сходства физиономий... Я узнал...
— Что вы мне говорите, — горячо перебил его Масоедов, — у меня ястребиные глаза... Если я раз увижу человека, то помню его рожу всю жизнь... а то я не узнаю Ксенофонта, который служил у меня десять лет в Петербурге... Он вор!.. Он украл у меня десять тысяч. Его всюду разыскивали и не могли найти...
Григорий Дмитриевич было недоверчиво взглянул на Пархоменко, но тот пожал плечами и отрицательно покачал головою, так что Перецепин не знал, что и думать о своем племяннике.
— Я вам докажу, — кипятился разгорячившийся Митрофан Александрович, — что это самозванец. Вот я его сейчас проэкзаменую, шельму... Ты в котором году поступил, говоришь, на службу?
— Собственно, ваше высокородие, я поступил в тринадцатом году, сначала в М-ское земское ополчение, но эта служба у меня, не знаю по какому случаю, пропала. Вероятно, был не занесен в списки; потом меня в 181* году перевели в N-ский гусарский, и с этого времени пошла моя настоящая служба.
— При вступлении в Париж к какому корпусу был причислен ваш полк?
— Ко второму-с, ваше высокородие.
— Кто был корпусным командиром?
— Граф Алексей Петрович Н., дивизионным — генерал-адъютант фон П., а полковым — генерал-майор С-ов.
— Верно, каналья, — заметил сквозь зубы Масоедов. — Ты ранен?
— Никак нет-с.
— В 1832-34 году не знал ли ты в N-ском гусарском полку офицера, князя Панфилова?
— Как же: я ихнего эскадрона. Ноне они изволят быть в отставке и в позапрошлом году соблаговолили заочно воспринимать от святого крещения у меня второго сына. Я знал, — добавил Пархоменко, — всех офицеров нашего полка до 1835 года, а с некоторыми Бог привел видеться уже после отставки.
— Все это может быть, — перебил его Митрофан Александрович, — но я тебе докажу, что я не ошибаюсь: ты — мой бывший камердинер Ксенофонт Долгополов, — вор и ныне самозванец... Иначе, после этого, я не полковник Масоедов.
