Дарья Истомина - Леди-босс
Я выкинула купальник в урну, хотела выкинуть и черные очки, но передумала. Напялила на нос. Чтобы глаз никто не разглядел. Я сама удивилась: глянула в зеркальце, а они — белые. Будто я здорово нарезалась.
А что? Это мысль.
Что мне еще остается?
Может, к художнику Морозову в Пушкино махнуть? Продолжить толковище по поводу проекта «Кваджи»? Далеко. Да и напугаю мужика.
Я оглянулась. Оказалось, что я стою на площади перед Ярославским вокзалом и сама с собой разговариваю.
Это мне не понравилось.
В голове постукивали молоточки, и я испугалась, что вот-вот опять придет это — зеркальное мелькание скрежещущих осколков.
Я нашла аптечный киоск и купила аспирин.
Потом подумала и взяла презервативы. Тридцать штук в единой упаковке. Продавщица глаза вылупила, но мне было плевать.
Я спустилась в метро и куда-то поехала.
Все равно куда.
Потом ездить раздумала и выбралась на поверхность.
Оказывается, меня вынесло из Кропоткинской. Белым видением вздымался новый храм Спасителя. Народу здесь было — не протолкнешься. Мне это не понравилось. Я купила в ларьке водку, пластмассовый стаканчик, затем, у «тележницы», пару чебуреков, прошла по бульвару в сторону Арбата, нашла свободную скамью и запила аспирин водкой.
Стало тепло и покойно. Чебуреки были отвратные, одно масло и тесто. Я покрошила их голубям.
Подошел парень с гитарой, сел рядом, ударил по струнам и запел:
— «Как по морю синему плыли две букашки, плыли две букашки на одной какашке…» Поэзией не интересуетесь, девушка? Знаете, это чье? Неизвестный, но тем не менее великий поэт Владлен Гаврильчик! Вот, представляю… — Он снова запел:
— «Вот пришли они в кабак, чтоб исполнить краковяк, после звуков краковяка им на блюде дали рака…»
Я посмотрела на него. Он был очень молодой, но сильно поношенный, с мордой, как башмак, и мокрыми губами.
— Я сама псиша… — сказала я. — Отвали!
— Вы не поняли. Это не мое. Я только издаю. — Он полез в сумку, висевшую на плече, и достал ксерокопированную книжку-самоделку. — Единственное издание за все времена… Обхохочетесь! Вот, пожалуйста: «Молодые организмы залезают в механизмы, заряжают пулеметы, отправляются в полеты и растаивают в дали, нажимая на педали…»
— Это про Афган, что ли? Или Чечню?
— А бог его знает! Возьмете? Десятка — штука. Если две — по пятерке…
— И берут?
— Не очень, — признался он. Какой-никакой, а это был собрат по бизнесу. Я дала ему десять долларов, и он стал заикаться. Прилип…
Я еле ноги унесла.
Шла пешком, подсаживалась в троллейбусы, ехала, не зная куда, и сходила, не ведая где.
Что-то на ходу клюкала, жевала.
Хорошо помню, что под утро я сидела в полном одиночестве на бордюре, кажется, вблизи Девичьего монастыря, рисовала кирпичом какие-то рожи на асфальте.
Что-то мощно загудело, зарокотало, ударил свет множества фар, мимо меня понеслась стая рокеров на мотоциклах. Они гоготали и что-то орали мне. И почти у каждого за спиной маячила подруга. Последний из кентавров не уехал, дал кругаля и тормознул. Он был без шлема, светловолосый, с бородой. В поношенной косухе, выгоревшей бандане, в огромных ботинках.
— Есть проблемы, девушка? — спросил он. — Об чем тоскуем?
— Вдовеем мы, понял? — ответила я.
Он не поверил, заржал и сказал благодушно:
— Садись. Подброшу. Куда надо?
— Понятия не имею, — призналась я искренне. Я села позади него и ухватилась за его плечи. Он пригнулся, гикнул и газанул Я завизжала.
….Это был мой первый. После Сим-Сима.
Он оказался неутомимым. И в ту ночь это было много раз. И это было хорошо. Даже очень. Только я никогда не могла вспомнить, как его звали.
ЛОВУШКА ДЛЯ ДУРЕХИ ИЛИ КАК?
Наверное, у каждого человека бывают дни, когда он становится сам себе противен. Умишком я еще понимала, что не просто балансирую на краю пропасти, еще одна моя выходка — и я полечу в такую бездну, откуда мне уже никогда не выкарабкаться. Я уже сравнялась с Иркой Гороховой, во всяком случае, в смысле секс-похождений, кажется, даже превзошла ее.
Я впала в состояние амебности, когда уже ничто не колышет, все по фигу, когда любой, кто пытается тебя понять или чем-то помочь, вызывает не просто отторжение — почти ненависть. И ты как бы спишь наяву, отгородившись от всего на свете и испытывая бесконечную жалость к себе, такой разнесчастной и неудачливой, никого не любящей и никем не любимой, и мечтаешь только о том, чтобы никто к тебе не прикасался, не лез к тебе даже с сочувствием.
Элга пыталась узнать подробности о моей поездке на Волгу, Чичерюкин просто покрыл меня последними словами, когда до него дошло, что я выкинула такую штуку в одиночку, его не спросясь, Белла Львовна пыталась затащить меня на какой-то идиотский симпозиум или коллоквиум, имеющий место быть в кругах, приближенных к комитету (или фонду?) по развитию малого и среднего бизнеса в Нечерноземье, Гурвич планировал срочную командировку в Архангельск, где якобы намечались какие-то дела со стройлесом, но я больше всего хотела одного: чтобы меня оставили в покое.
Так что я довольно талантливо изобразила недомогание и отправилась ко всем чертям, от всех подальше. Хотя бы на несколько дней. Но всерьез «подальше» у меня не вышло, потому что Михайлыч приставил ко мне все того же Костяя, да и на дальние передвижения меня не очень тянуло, потому что мне просто надо было где-то себя припрятать, но чтобы там не было скопища людей, постороннего любопытства.
В конце концов я прибилась к Цою. Разыскала нашего бывшего кулинарного гения в его новой ресторации в цокольном, вернее, полуподвальном помещении бывшей заводской столовки. Сначала Цоюшка решил, что я заявилась с инспекцией проверять, как он осваивает кредит на его кабачок, но понял, что мне просто тошно.
Он ничего выяснять не стал, и я ему была за это благодарна.
Еще, конечно, меня почти до слез тронуло то, что он исполнил мое пожелание — назвать его кабачок «Сим-Сим». В честь Семена Семеныча Туман-ского, получившего от меня некогда такое прозвище. В связи с тем, что именно он, наподобие сказочного Али-Бабы, распахнул передо мной ворота своей сокровищницы.
Вывеска из неоновых трубок, имитировавших арабскую вязь, была уже готова, но еще не повешена, а стояла на полу в ресторанном зальчике на дюжину столиков. Отделку только что закончили, в кабачке пока все сохло, на окнах не было штор, на невысоких черных столиках — скатертей, но мне здесь нравилось. Цой привез из Азии несколько старинных светильников из вощеного пергамента с иероглифами на бронзовых подвесках, у входа с улицы на красного цвета стене извивалась парочка дракончиков с вылупленными глазами. Я ему пообещала к открытию перевезти из моего кабинета в офисе бонсаевские деревца в напольных вазах, чему он страшно возрадовался.
Цоевы компаньоны курсировали где-то в районе Кзыл-Орды и под Ташкентом, занимались заготовкой каких-то специй, на фарфоровом заводе где-то в Корее была заказана и фирменная посуда, но Цой сказал, что открываться они будут не раньше осени, когда в Москве появится солидная клиентура, отдыхающая, как водится, летом.
Я нашла себе занятие — он заготовил пару рулонов прекрасной толстой ткани на оконные шторы, гранатового цвета, с розовыми фламинго, пожилая кореянка кроила и сшивала полотнища на ручной швейной машинке, и я тут же уцепилась за это — сказала, что буду помогать.
Цой был удивлен, но не возразил.
Я, как на службу, стала приходить к ним и была при кореянке как подручная. Цой в ресторанчике почти не бывал, мотался где-то по делам, кореянка была тихой и безмолвной, по той причине, что не знала почти ни слова по-русски. Она приветливо улыбалась мне и время от времени уходила на кухню заваривать божественно вкусный чай. Мы пили его с цукатами из хурмы. Я была счастлива оттого, что меня никто не тормошит, никто ни о чем не спрашивает, не требует решения как оперативно-тактических, так и стратегических вопросов относительно "Системы "Т".
Костяй тоже блаженствовал. Телоохранительные функции он с удовольствием исполнял, поставив на тротуаре перед входом столик под большим полосатым зонтом от солнца и целый день дуя пиво, которое он коробками покупал в ближайшем киоске.
Кореец мою историю с Гришкой прекрасно знал, в нашу бытность на территории он готовил для него отдельно, баловал какими-то особенными оладушками, ну а насчет того, как у меня умыкнули парня, его, думаю, ввел в курс Костяй. Как-то он, смотря на меня из своих щелочек, спросил:
— Прохо тебе, Ризавета? Все проходит, — помолчав, сказал он. — Совсем прохо не бывает. Всегда бывает кто-то, кому еще хуже. Вот, смотри…
Он кивнул за окно. На той стороне улицы стояли мусорные баки. На баках сидели голуби. Драная кошка таскала туда-сюда масленую бумажку и вылизывала ее. Аккуратненькая старушонка в линялом, теплом не по лету платьишке ковырялась палкой в баках, выуживая пустые бутылки и складывая добычу в авоську. Она старалась как-то ужаться, было ясно, что ей очень стыдно заниматься тем, чем она занималась. Старушка была очень похожа на учительницу географии из моей школы. Жалко смотрелись на ее тонких, как палки, ногах огромные драные баскетбольные кеды, явно подобранные тоже на какой-то свалке.
