Гастон Леру - Призрак Оперы
Он ответил сразу, необычно миролюбивым голосом:
— Значит, вы еще живы? Ну ладно, теперь постарайтесь успокоиться.
Я хотел сказать еще что-то, но он оборвал меня, и я похолодел.
— Ни слова больше, дарога, или я все взорву. — Потом добавил: — Однако я предоставлю эту честь мадемуазель. Она не прикоснулась к скорпиону. (Как напыщенно звучали его слова!) Она не прикоснулась к ящерице (с каким жутким хладнокровием говорил он!), но еще не поздно это сделать. Смотрите, Кристина, я без ключа открываю обе шкатулки, ведь я — мастер фокусов и могу открыть и закрыть все, что захочу. Смотрите, мадемуазель, какие красивые зверюшки в этих шкатулках. Не правда ли, они очень искусно сделаны и кажутся совсем живыми и такими безобидными? Но внешность обманчива! — Он продолжал говорить бесстрастным голосом. — Если повернуть ящерицу, мы все взлетим на воздух, мадемуазель. Под нашими ногами достаточно пороха, чтобы взорвать четверть Парижа! А если повернуть скорпиона, весь этот порох зальет водой! Мадемуазель, по случаю нашей свадьбы вы сможете сделать прекрасный подарок нескольким сотням парижан, которые сейчас как раз аплодируют глупому шедевру Мейербера. Вы подарите им жизнь, когда своими руками, своими прекрасными ручками (теперь голос его стал нарочито усталым и безразличным) вы повернете скорпиона, и мы справим веселую свадьбу.
После короткой паузы он продолжал:
— Если через две минуты вы не повернете скорпиона, — а у меня есть часы, очень точные часы! — я сам поверну ящерицу, а ящерица прыгает высоко…
Наступило молчание, еще более зловещее, чем прежде. Я знал, что если Эрик перешел на такой мирный, спокойный и чуточку усталый тон, значит, он готов на все: на самое ужасное преступление или на самое отчаянное самопожертвование, и теперь любое неосторожное слово с моей стороны может вызвать ураган. Виконт де Шаньи, кажется, тоже понял, что остается только молиться, и, опустившись на колени, молился… У меня кровь билась в висках так сильно, что мне пришлось прижать сердце рукой из боязни, что оно вот-вот выскочит из груди. Мы с ужасающей ясностью почувствовали, что происходит в эти критические мгновения в измученном мозгу Кристины; мы прекрасно понимали, как она боится повернуть скорпиона. А если это скорпион должен взорвать все?.. Если Эрик решил похоронить нас вместе с собой?
Наконец раздался голос Эрика, на сей раз мягкий, исполненный ангельской кротости:
— Две минуты истекли! Прощайте, мадемуазель! Скачи, ящерка!
— Эрик! — истошно закричала Кристина, и мы услышали, как она побежала к злодею. — Поклянись, негодяй, поклянись своей адской любовью, что надо повернуть скорпиона!
— Да, чтобы взлететь на нашу свадьбу.
— Ага! Значит, будет взрыв!
— Будет наша свадьба, наивное дитя! Скорпион открывает бал. Но довольно! Ты не хочешь взять скорпиона? Тогда я беру ящерицу.
— Эрик!
— Довольно!
Я присоединил свои крики к мольбам Кристины. Виконт де Шаньи, на коленях, продолжал молиться.
— Эрик! Я повернула скорпиона!
Ах, какое страшное мгновение мы пережили! Какое жутко-сладостное ожидание того, что сейчас мы превратимся в пыль, в прах, в ничто посреди грохота и развалин…
Мы всем нутром ощущали, как что-то начинает трещать под нашими ногами, что-то, что могло быть началом ужаса, и в самом деле через открытый люк — черную пасть в черной ночи — доносилось угрожающее шипение, первые звуки взрыва…
Сначала совсем тихо, потом громче, еще громче…
Но прислушайтесь же! Прислушайтесь и держите обеими руками рвущееся из груди сердце, готовое взорваться вместе с многими представителями «рода человеческого».
Это было не шипение огня. Это был шум волн.
Скорее к люку!
Вот уже слышны булькающие звуки.
Скорее же к люку!
О, какая свежесть и прохлада!
Наша жажда, которая исчезла, которую вытеснил страх, вернулась вместе с бульканьем воды и обрушилась на нас с новой силой.
А вода поднимается, поднимается…
Она заливает погреб, заливает бочки, все бочки с порохом. Вода! И мы спускаемся к ней навстречу: вода заплескивается нам в лицо, в рот, в воспаленную гортань…
И мы пьем… В темной пещере мы пьем воду, в той самой пещере. Потом мы в полной темноте поднимаемся назад по лестнице — ступенька за ступенькой, — по которой спустились навстречу воде, поднимаемся вместе с водой.
А порох погиб! Его залила вода! И поделом! В жилище на озере воды хватит, и если это будет продолжаться, все озеро вольется в погреб.
Мы выскочили наверх, а вода все поднималась.
Она тоже, вслед за нами, вышла из погреба и теперь разливалась по полу. Если это будет продолжаться, затопит весь дом на озере. Пол зеркальной комнаты на наших глазах превращался в настоящее маленькое озеро, в котором беспомощно скользили наши ноги. Как много воды! Надо, чтобы Эрик закрыл кран. Эрик! Эрик! Для пороха воды уже достаточно! Поверни кран! Закрой скорпиона!
Но Эрик не отвечал. Больше ничего не было слышно — только глухое клокотание поднимающейся воды, которая уже доходила нам до колен.
— Кристина! Кристина! Вода поднимается! Мы уже по колено в воде! — кричал виконт.
Но Кристина не отвечала. Слышно было только глухое клокотание поднимающейся воды.
Ничего и никого в соседней комнате… Некому больше повернуть кран. Некому закрыть скорпиона!
Мы совсем одни, в темноте, вместе с водой, которая обнимает нас своими ледяными руками. Эрик! Эрик! Кристина! Кристина!
Вот мы уже не можем достать ногами дна и кружимся в воде, вовлеченные в непреодолимое вращение, и вода кружится вместе с нами, и мы ударяемся о черные зеркала, которые нас отбрасывают. Из наших ртов, поднятых над водоворотом, несется крик…
Неужели мы вот так и умрем здесь? Утонем в «комнате пыток»? Такого я еще не видел. Эрик в пору «сладостных ночей Мазендарана» ни разу не показывал мне через маленькое окошко такого зрелища. Эрик! Эрик! Я спас тебе жизнь! Ты был приговорен… Ты должен был умереть. Я открыл тебе двери в жизнь! Эрик!
И мы, как обломки корабля, кружимся в воде.
Неожиданно мои руки ухватились за ствол железного дерева; я зову виконта, и вот мы оба висим на железной ветке.
А вода продолжает подниматься.
Но попробуйте вспомнить, сколько места между веткой железного дерева и сводчатым потолком зеркальной комнаты… Попробуем вспомнить! В конце концов, вода ведь может перестать подниматься. Она обязательно перестанет. Вот мне уже кажется, что она прекратила. Да нет, просто показалось… О ужас! Надо плыть! Наши руки отчаянно цепляются одна за другую, мы задыхаемся… мы боремся с черной водой. Нам уже трудно вдыхать черный воздух поверх черной воды. Воздух ускользает, и мы слышим, как он ускользает над нашими головами через какой-то вентиляционный люк. Мы кружимся и кружимся; мы будем кружиться до тех пор, пока не уткнемся в отверстие для воздуха, и тогда прильнем губами к этому отверстию… Но силы оставляют меня, я пытаюсь уцепиться за стены. Какие они скользкие! Мы все кружимся и кружимся… Потом погружаемся в воду. Еще одно усилие! Последний крик: Эрик! Кристина! Буль, буль, буль, — слышится в ушах. Буль, буль, буль… Мы беспомощно барахтаемся в черной воде, и у нас в ушах звенит: Буль! Буль! А перед тем как окончательно потерять сознание, я слышу далекое: «Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?»
XXVII. Конец любви призрака
На этом заканчиваются записки, которые оставил мне Перс.
Несмотря на весь ужас положения, несмотря на неминуемую смерть, виконт де Шаньи и его спутник были спасены благодаря жертве, которую принесла Кристина Даэ. И я предоставляю закончить этот рассказ самому Персу, бывшему начальнику полиции в Тегеране.
Когда я встретился с ним, он по-прежнему жил в своей маленькой квартирке на улице Риволи, напротив сада Тюильри. Он был очень болен, и потребовался весь мой пыл репортера-историка, служителя истины, чтобы уговорить его еще раз, вместе со мной, пережить невероятную драму.
Служил ему все тот же старый верный Дариус, который и провел меня к нему. Дарога принял меня около окна, выходившего в сад, сидя в большом кресле; он все время пытался выпрямить торс, некогда, вероятно, очень красивый. Глаза его были по-прежнему прекрасны и выразительны, но лицо казалось измученным и усталым. Он полностью обрил себе голову, которую прежде покрывал турецкой феской; одет был в широкий халат очень простого покроя и бессознательно, непрестанно перебирал в пальцах его пуговицы. Несмотря ни на что, разум его оставался ясным.
Он с трудом припоминал некоторые эпизоды из прошлого и при этом нервничал, и мне приходилось по кусочкам вытягивать из него удивительный рассказ об окончании этой необычной истории. Иногда приходилось долго просить его ответить на мои вопросы, а иногда, вдохновленный воспоминаниями, он безостановочно рисовал передо мной, с захватывающими подробностями, страшный образ Эрика и те ужасные часы, которые он вместе с виконтом де Шаньи провел в подземном жилище на озере.
