Владимир Киселев - Воры в доме

— Монда нашавед! — Не уставайте! — что, как отметил про себя Володя, соответствовало русскому «бог на помощь», приветствовал его Шаймардон. — Но как сюда взобрался бык?.. Если даже для человека эта тропинка крута и опасна?..

— Я принес его сюда на руках, когда он был еще совсем маленьким, — ответил жнец.

Шаймардона почтительно слушали мулло Махмуд — худощавый желтолицый человек в белой чалме с выпущенным из-под нее длинным куском ткани — головном уборе людей признанной мудрости, однорукий пастух Раджаб и его сын Аллан — парень лет двадцати, с хмурыми честными глазами на красивом лице, правильном, как в работах греческих скульпторов классического периода.

Николай Иванович, который сейчас где-то за кишлаком расставлял свои световые ловушки для насекомых, посмеивался над Володей и утверждал, что ни его самого, ни его ослов никогда в жизни ни в одном кишлаке не принимали так хорошо, как с Володей, и что он теперь без него в жизни не выедет в экспедицию. Письмо Шарипова — его здесь, видимо, очень уважали и любили — и особенно знание языка сделали Володю желанным гостем не только в доме старого Шаймардона, но и во всем кишлаке. Уже в день их приезда Володя заслужил имя домулло (ученый) и дружбу Аллана, колхозного бригадира. Такого с Володей еще не бывало, но, узнав от Аллана о том, что его невеста вышла замуж за другого, Володя, в свою очередь, поделился с ним своими опасениями и горестями.

— Так, — сказал мулло Махмуд и привычно провел обеими руками по бороде, как бы пропуская ее сквозь пальцы. — Трудолюбие. Им решается все на земле.

— Нет, мулло, — покачал головой Аллан. — Трудолюбие — очень много. Но не все в жизни человека. Нужна еще и удача.

Володя заметил, как мулло усмехнулся и опустил глаза.

— Если бы счастье на земле определялось только удачей, — строго возразил отец Аллана Раджаб, — этот мир был бы самым несправедливым из миров.

Красивым, изящным жестом! Шаймардон взял с расшитой скатерти — достархана пышную белую лепешку, разломил ее на части. Затем он стал заваривать чай, наливая его в пиалу и снова выливая в круглый фарфоровый чайник.

— Что считать удачей? — сказал Шаймардон. — Если человек шел по тропе, поскользнулся, свалился в ущелье, но уцепился за кустик и удержался — то это удача. Хотя без воли аллаха ни один волос не упадет с головы правоверного, — он посмотрел на мулло Махмуда, и тот согласно кивнул головой. — Но когда весь мир над пропастью и его еще пытаются столкнуть в эту пропасть… Вот я слушаю радио, — он обернулся назад и снял вышитое покрывало с батарейного радиоприемника, который Володя сначала принял за сундучок, — что враги наши снова грозят нам атомными бомбами. А одной такой бомбой можно уничтожить целый город. И говорят, что люди создали уже такие бомбы, что можно уничтожить целый мир…

Он налил в пиалу и отпил немного чаю. Все молчали, ожидая продолжения, но старик только задумчиво покачивал головой.

— У нас тоже есть бомбы, — сказал Аллан. — И не слабее, чем у них…

— Бомбы, бомбы, — перебил его однорукий Раджаб. — Что ты понимаешь в бомбах? И в войне? Война страшна не бомбами.

— А чем же? — спросил мулло Махмуд.

— Другим. Тем, что делает она с людьми. И когда я вспоминаю войну, я думаю не о бомбах, не о взрывах, не о выстрелах и крови, а о другом…

Он задумался.

— Продолжай, — предложил Шаймардон.

— Я был ранен осколком в руку. Не сильно. В мякоть. Если бы я не попал в плен, у меня рука осталась бы. Нас, пленных, согнали в лагерь — на отгороженное колючей проволокой поле. Это было осенью. Шел дождь. Люди ложились кучами один на другого прямо на мокрую землю. Чтоб хоть немного согреться. Чтоб хоть немного поспать. Утром нас выстроили. Приказали выйти из колонны всем евреям и комиссарам. Вышло человек тридцать или сорок. Вдоль колонны пошли конвоиры. Они выдергивали из строя то одного, то другого человека.

«Иуде!» — страшно закричал немец, когда остановился возле меня. Иуде — это по-немецки еврей.

— Нет, — сказал я, — таджик.

Подошел переводчик. Я показал солдатскую книжку, и меня вернули в колонну. Евреев и комиссаров тут же на наших глазах расстреляли. А я остался жив, хоть понимал, что имею право на жизнь не больше, чем эти евреи и комиссары…

Он отпил глоток чаю из поданной ему Шаймардоном пиалы и продолжал, глядя в одну точку:

— Но я не это хотел рассказать… Нас гнали пешком по тридцать и больше километров в день. Тех, кто отставал, тут же убивали. Ни разу нас не кормили. Поили только из луж. Ели мы то, что бросали нам по дороге крестьяне — они бросали нам хлеб, вареную картошку. Они, разутые, раздетые, голодные, бросали нам все это, когда мы проходили через села. Или через проволоку лагерей — открытых площадок, где мы останавливались на ночь… Но не так страшен был голод, как то, что нельзя было опорожнить желудок. Многие болели. И если останавливались, чтобы освободиться, конвоиры в них просто стреляли…

Он посмотрел на Аллана, поднесшего ко рту крупный, розоватый, привядший виноград сорта «тайфи» — его умеют здесь сохранять до нового урожая, — и безжалостно продолжал:

— Только в лагерях были ямы. Глубиной в три человеческих роста, узкие, длинные. К ним пускали партиями…

Все молчали. Володя, у которого затекли ноги от сидения на полу, осторожно переменил позу.

— Как я уже говорил, крестьяне приходили к лагерю и бросали нам еду через проволоку. Десятки людей, сталкиваясь друг с другом, бросались за каждой картофелиной. Мы погибали от голода. Но вот в тот раз… В тот раз охранник, низкорослый толстый человек, — я его запомнил — не позволил женщинам бросать нам еду. Он показал им знаками, что сам это сделает. Они поставили свои корзины, и он стал бросать куски хлеба, картошки, мяса в сторону ямы, так что люди, толпа голодных, измученных людей, все приближались и приближались к ней. Затем он начал бросать еду то за яму, то перед ней. И случилось неизбежное — несколько человек свалились. Я не знаю точно сколько — может, десять, а может быть, больше. Я сам едва удержался на краю… Эти люди кричали. Они страшно кричали. Но им нельзя было помочь. Сами они не могли выбраться. А если бы мы их вытащили, все равно их бы застрелили охранники. В этих лагерях не было воды. Они не смогли бы сменить свою одежду. Они были обречены на смерть. И все-таки мы хотели им помочь. Несколько человек связали пояса, я дал сохранившееся у меня полотенце, мы связали все это и опустили в яму. Но тогда охранник начал в нас стрелять. Он убил одного человека, и пуля опять задела мою руку — раненую руку… Они погибли в этой яме. В этой зловонной яме. Они утонули в ней…

Аллан опустил голову. Мулло Махмуд смотрел прямо перед собой, худой, желтолицый, неподвижный. Старый Шаймардон перебирал пальцами кисточку на замшевых ножнах своего ножа.

— Я иногда вижу этого низкорослого охранника во сне. А когда просыпаюсь, думаю: что он делает сейчас? Лучше всего, если бы он погиб. Но если он остался жив, быть может, у него есть семья и есть дети. И это тихий добросовестный человек, который хорошо работает на своем месте. И может быть, он живет где-то, и имеет друзей, и старается не вспоминать о том, что он когда-то делал. Ведь память человеческая так устроена, что человек может забыть то, о чем не следует помнить. Но таким он стал только потому, что сейчас на земле мир. Мир может заставить даже очень плохих, очень страшных людей быть такими же, как все. Обыкновенными людьми… Вот чем страшна война.

Все молчали. И в этой особенной, горной, бесконечной тишине печально и протяжно закричал петух, а ему ответил где-то на краю кишлака другой и третий.

Володя незаметно взглянул на часы — было уже около часа ночи.

— Намози хуфтан, — сказал мулло Махмуд. Это была последняя вечерняя молитва из тех пяти молитв, которые правоверный мусульманин должен совершить в течение дня. Володя отметил про себя, что мулло назвал ее не по-арабски: «салят ал-иша», а по-таджикски — «намози хуфтан».

К удивлению Володи, мулло произнес по-арабски и затем медленно перевел на таджикский не обычную молитву «фатиху», а первый стих шестой суры корана «Одобрение». «Именем бога справедливого, милосердного. Слава богу, который создал небеса и землю и устроил тьму и свет. И даже те, кто заблуждается, будут судимы богом со справедливостью».

Глава тридцать шестая,

которая называется «А в это время…»

Не входи, не нужно…

Заслони окошко

Сонной этой ветвью.

Сном, упавшим в ветви…

… Скорбь горы под снегом,

Кровь зари на небе…

Окно заслоняли два перепутавшихся кронами высоких тополя, и было слышно, как лопочет их листва. Время от времени по потолку скользил луч света — по улице проезжала автомашина.