Елена Руденко - Детективная Игра. Сборник детективов
— Дай поцелую… Я тебе верю… И ты мне верь. Но знай, лапушка, честно на Багамы или на сафари в Африку не ударишься.
— Я без этого проживу. Только зла никому не причинять.
— Хорошо! У меня долго не ржавеет. Откроем честный бизнес. Что скажешь?
— Все, что ты захочешь сделать, — и я хочу… Спасибо, слоник, что ты у меня есть.
— Тихо, тихо… дорога сраная…
— Не ругайся, пожалуйста, — попросила Таня, разнимая объятия.
— Слушаюсь, господин генералиссимус… Зовут афганцы новую студию открыть, цветные работы и такое прочее… Но придется три месяца куковать — без зарплаты. И еще платить за учебу: пойду на курсы, компьютерный дизайн освою.
— Хорошо, слоник.
— Правда?
— Да. Я — за.
— Спасибо тебе, — сказал Володя.
— За что, глупый?
— У меня, может, в первый раз в жизни родство душ. Я счастлив.
— Глупый мой. Хоть бы маму спасти, и плевать на все!.. Жизнь — главное.
— Да.
После разговора с соседкой поехали в отделение милиции. К двери Аннушки даже не приблизились — по требованию Володи.
Таня издали с тоской посмотрела на нее — это был ее дом с самого рождения.
— Иду брать их. Если, самое большее, через тридцать минут не выйду… — Он оставил ее в машине возле отделения. — Включай и езжай домой. Вот тебе номер телефона. Позвони Диме, скажи — Вову Жирного сцапали в этом отделении. Объясни, что ездили выручать твою маму, я один вошел. Дима все поймет, сделает как надо.
— Почему мне нельзя пойти с тобой?
— Нельзя.
— Почему?
— Ну, почемучка!.. Отпускай меня. А кто Диме сообщит? А? Вот сиди и действуй, как сказано. Пока!..
Более вескую причину он не назвал. Он хотел, чтобы руки были развязаны, — быть полностью раскованным. Ему предстояло сыграть сцену контуженного авторитета — море по колено — чеченский синдром — за спиной толпа десантников — граната из голенища, ложись!..
Так приблизительно и было проделано. Вначале в дежурной части его намеревались вытолкать за дверь, потом упрятать в КПЗ. А кончилось тем, что разговорились, выкурили по сигарете с дежурным капитаном — Володя, ясное дело, представился майором ВДВ, вернувшимся из Чечни, ветераном Афгана, одним из ближайших сподвижников Лебедя и Рохлина. И живот его, и жирные бока неопровержимо свидетельствовали в его пользу.
— Значит, резюмируем, — в небрежной позе развалясь на двух стульях, говорил Володя незаинтересованным тоном, так как будто зашел по дороге перекурить с хорошим человеком и слегка любопытствует просто от нечего делать: — Первое — старуху увезли все-таки ваши люди; не дикари какие. Это хорошо. Второе — по заданию, которое вам дали…
— Ну, что ты? Кто милиции может давать задания?
— Извини, капитан. По просьбе — моей фирмы. Моей. Еще лучше… Завтра я им разъясню ситуацию. Старуха мне нужна. Я за нее ручаюсь, беру на поруки. Понял?.. Но негоже ее на ночь оставить. Она, пожалуй, рехнется — старая. Ручаюсь, вреда не будет.
— Друг, не могу.
— Можешь.
— Дай договорить. Не могу, поскольку ты не назвал третье. Ее нет у нас. Увезли не к нам… С нею еще должны провести профилактику днем. А ночь посидит. Чтобы запомнила крепче…
— Повторяю. Она мне нужна. Сейчас. Любую услугу окажу в любой час дня и ночи. Широчайшие возможности. Друзей не забываю.
— Мне мой майор по жопе надает.
— Я тоже майор. Хотели уже подполковника вешать — но я их послал. С контузией… По рангу я здесь, в Москве, адекватен комдиву! Понял?.. Ладно, к делу! Отпускай со мной старуху. Твоему майору завтра разъясню ситуацию.
Привели, в конце концов, Аннушку, словно выключенную из жизни, с отрешенным взглядом, неуверенно передвигающую ноги. Она больше не плакала. Лицо было серое, задернутое пленкой высохших слез и потрясения такого сильного, что пережигает любые чувства и проявления.
Володю она словно не признала. Весь в целом облик ее наводил на грустное предположение, что старуха в прямом смысле рехнулась.
Володя еще должен был расписаться в ведомости. Перед этим капитан тщательно переписал данные из паспорта и специального удостоверения работника фирмы, которое одновременно служило пропуском; оно-то, может быть, прибавило ему снисходительности.
Пока находились в дежурной части, Володя держал себя отстраненно с Аннушкой. Сохранял суховатый, словно бы незаинтересованный тон.
Но только вышли во двор — он подхватил ее, почти невесомую, повлек к машине, уговаривая, что все чушь, все позади, все будет хорошо, вон Таня, ждет ее, надо отпустить от сердца…
Лишь в машине, обнявшись с дочерью, Аннушка начала оживать, осознавать реальность. Первый раз она всхлипнула.
Володя поспешил нажать на газ, увозя их побыстрее от непредвиденных случайностей. Все могло быть — неожиданный звонок по телефону, или запоздалый трусливый импульс капитана.
Он ехал, задумчиво глядя на дорогу.
За его спиной в нахлынувшем потоке слез возвращалась к жизни пожилая женщина, перенесшая ужас бесправия и беспомощности, соизмеримый с тем, что довелось пережить ей ребенком, погибающим, но чудесным образом не погибшим под черным смерчем фашистского нашествия.
ГЛАВА 14. ИСТОРИЯ АННУШКИ
— Под утро немцы увидели нас на мосту. Кинулись мы с мамой в поля. Они стреляли. Мы зашли в болото и легли: сразу пиявки. Немцы опять прибежали с собаками. Мама говорит: «Ложись!» Я легла в трясину с головой. Стреляли очередями. Из автоматов… Один раз забулькало рядом. Вечером вылезли, мама сняла с меня такие вот огромные черные пиявки: присосались… Миллион…
— А с чего все началось? Сколько вам тогда было лет? — спросил Володя.
— А началось, — ответила Аннушка, — с того, что мы жили в городе Копечинцы Тернопольской губернии, около Львова. В польской Галиции. По улице Пилсудского, дом двадцать два; сейчас она улица Чертковская, номер дома тот же.
Мамины родители были очень религиозные. Дед был купцом, владел землей, помню, кони, коровы были, огромный дом, фруктовый сад. Райская жизнь… Маму звали Дола, она работала у инженера-землемера. А отец кончил институт, он из Львова, и приехал сюда на практику. Его звали Артур Шацберг. Познакомился с мамой, и они поженились в 1933 году. Я родилась через год.
Он подарил маме книгу по-английски «Палестина». В юности он состоял в молодежной сионистской организации Шомер-а-Цаир, хотел уехать в Израиль. Мама не хотела. Она развлекалась. Любила ходить за покупками — одно платье, другое… Ездила во Львов.
Счастливое время.
На прогулку выезжали в фиакре двумя лошадьми. Была прислуга. У меня — воспитательница; Текла ее звали — кажется, украинка. Говорили по-польски. Дедушка и бабушка между собой на идиш, а отец знал иврит.
Я Теклу любила больше, чем маму.
Но сейчас я понимаю, что к сорок первому году маме исполнилось всего тридцать лет. Молоденькая, красивая, сам Бог велел ей оставаться избалованной… Тебе интересно?
— Что вы… Маленькая девочка… болото… эти черные пиявки. Кошмар!..
— В 1939 году мы стали советскими.
Отец пришел с работы домой, его выгнали, и сказал, что нас объявили кулаками. Мы подлежали высылке в Сибирь.
Но местные коммунисты взяли его под защиту и не дали тронуть. Его любили.
Так он стал работать в земельном отделе Горсовета. Если тебя интересует фамилия председателя — Сердюченко; я многое помню.
В Горсовете работал простой пожарник — украинец Лешко Лехкун, из села Баворошизно — был когда-то барон Баворовский.
Лешко очень бедно жил, в селе имелось у него всего-то полмазанки. Вторая половина мазанки, маленького домика с соломенной крышей, принадлежала соседям. Очень скоро мы узнали, что соседи эти нехорошие, завистливые — враги.
Отец научил Лешко профессии землемера и взял к себе в земельный отдел. Там он у него работал до лета 1941 года.
А летом пришли немцы.
Сначала хотели удрать от них. Поехали во Львов за дедушкой и бабушкой — папиными. Но те страшно испугались: «Куда ты хочешь бежать, в пекло? Два года назад тебя чуть не отправили в Сибирь!..» И кроме того — главное — отказывались верить, что немцы это делают…
Вернулись в Копечинцы, а тут уже полно солдат. В нашем доме поселились полковник и майор, кресты на груди. Разговаривали с отцом как нормальные здравомыслящие люди, очень приятные. Позднее их сменили гестаповцы, вот они все ценное забрали из дома.
Евреи стали ходить по улице с обязательной нашивкой на левой руке — на белом фоне голубой могендовид.
Вскоре пришли известия о львовских погромах. Приехал человек и поведал, как в первом же погроме убили дедушку с бабушкой. Отец сел и заплакал. Мама подошла, спросила, что случилось. Он рассказал.
Начались убийства и здесь. В полукилометре от города был большой лес — Яблоновский лес. Приводили в него, копали рвы, стреляли. Закапывали людей. Земля ходила.
