Рэй Брэдбери - Кладбище для безумцев
Он плюхнулся в кресло и пролистал мои новые страницы.
– Дай-ка почитаю твой несносный текст. Хотя к чему притворяться, будто мы снова вернемся на эту скотобойню, – бог его знает!
Фриц прикрыл левый глаз, а правый за сверкающим стеклом быстро забегал по строчкам. Закончив, он швырнул листки на пол и сердито кивнул Мэгги, чтобы та их подняла. Пока она это делала, Фриц наблюдал за ее лицом, наливая себе вино.
– Ну?! – крикнул он в нетерпении.
Мэгги взяла рукопись себе на колени и положила на нее руки, словно это было Евангелие.
– Я могу расплакаться. Ну вот! Я плачу.
– Перестань разыгрывать комедию! – Фриц залпом проглотил свое вино и застыл, сердясь на меня за то, что я заставил его выпить так поспешно. – Ты не мог написать это всего за несколько часов!
– Прости, – робко извинился я. – Хорошо получается только тогда, когда работаешь быстро. Стоит замедлиться, и ты начинаешь думать о том, что делаешь, и получается плохо.
– Думать вредно, так? – спросил Фриц. – Ты что, сидишь на своих мозгах, когда печатаешь?
– Понятия не имею. Э, неплохое винцо.
– Неплохое! – Фриц в гневе возвел глаза к потолку. – Это «Кортон» тридцать восьмого года, а он говорит «неплохое»! Да это лучше, чем все твои чертовы карамельки, которые ты жуешь все время на студии, я видел. Лучше, чем все женщины мира. Почти.
– Это вино, – быстро исправился я, – почти так же прекрасно, как твои фильмы.
– Великолепно. – Фриц, польщенный, улыбнулся. – А ты парень смышленый.
Фриц вновь наполнил мой бокал и вернул мне медаль почета, свой монокль.
– Ну что ж, юный знаток вин, зачем еще вы пожаловали?
Удобный момент настал.
– Фриц, – начал я, – тридцать первого октября тысяча девятьсот тридцать четвертого года ты был режиссером, оператором и монтажером фильма под названием «Безумная вечеринка».
Фриц лежал, откинувшись в своем кресле, вытянув ноги, держа в руке бокал с вином. Его левая рука потянулась к карману, где должен был лежать монокль.
Губы Фрица нехотя, невозмутимо приоткрылись:
– Повтори?
– Ночь Хеллоуина, тридцать четвертый год…
– Еще. – Фриц, закрыв глаза, протянул мне свой бокал.
Я налил.
– Если прольешь, я спущу тебя с лестницы.
Лицо Фрица было обращено в потолок. Почувствовав, что бокал отяжелел от вина, он кивнул и оторвался от кресла, чтобы наполнить мой.
– Откуда, – губы Фрица шевелились как будто отдельно от всего его невозмутимого лица, – ты узнал об этом идиотском фильме с таким дурацким названием?
– Он был снят, но не на пленку. Ты был его режиссером, наверное, часа два. Хочешь, перечислю актеров, игравших в ту ночь?
Фриц открыл один глаз и попытался без монокля сфокусировать взгляд на противоположной стороне комнаты.
– Констанция Раттиган, – по памяти стал перечислять я, – Иисус, Док Филипс, Мэнни Либер, Станислав Грок, Арбутнот, Слоун и его жена, Эмили Слоун.
– Черт, неплохой состав, – сказал Фриц.
– Не хочешь рассказать мне, как все было?
Фриц медленно поднялся в кресле, чертыхнулся, допил вино, затем, ссутулившись, сел над своим стаканом и долго смотрел в него. Потом прищурился и сказал:
– Что ж, рассказать наконец придется. Все эти годы я ждал случая, чтобы выплеснуть это из себя. Так вот… кто-то должен был взять на себя режиссуру. Сценария не было. Сплошное безумие. Меня пригласили в последний момент.
– И какая часть этого была твоей импровизацией? – спросил я.
– Большая часть, да нет, все от начала до конца, – сказал Фриц. – Повсюду были трупы. Вернее, не трупы. Люди и море крови. Я всю ночь не выпускал камеру из рук, ты же знаешь, такая вечеринка, к тому же всем нравится заставать людей врасплох, по крайней мере мне. Первая часть вечера прошла отлично. Люди кричали, бегали туда-сюда по студии и по туннелю, танцевали на кладбище под джаз-банд. Было безумно и потрясающе весело. Пока все не пошло вразнос. Я об аварии. К тому моменту, ты прав, у меня в шестнадцатимиллиметровой камере уже не было пленки. И я стал отдавать приказы. Бежать сюда. Бежать туда. Не звать полицию. Убрать машины. Наполнить церковную кружку.
– Я об этом догадался.
– Заткнись! Жалкий пасторишка, как девчонка, чуть с ума не сошел. Студия всегда держит под рукой кучу наличности на всякий пожарный. Прямо на глазах у священника мы наполнили купель монетой, как в День благодарения. В ту ночь я так и не понял, видел ли он вообще, что мы делаем, – он был в таком шоке. Я приказал увести оттуда жену Слоуна. Ее забрал кто-то из статистов.
– Нет, – сказал я, – это была актриса.
– Правда?! Она ушла. А мы тем временем собирали осколки и заметали следы. В то время это было легче сделать. В конце концов, киностудии правили городом. У нас было одно тело – Слоуна – для показа, мы сказали, что еще одно тело – Арбутнота – лежит в морге, и доктор подписал свидетельства о смерти. Никто так и не попросил предъявить все тела. Мы заплатили коронеру, чтобы он взял больничный на год. Вот как все это было состряпано.
Фриц поджал под себя ноги, устроил между ними бокал и подыскал выражение лица, соответствовавшее моему.
– К счастью, по случаю вечеринки Иисус, Док Филипс, Грок, Мэнни и прочие подхалимы были на студии. Я крикнул: «Выставьте охрану! Подгоните машины! Оцепите место аварии! Люди выходят из домов? Возьмите мегафоны, загоните их обратно!» К тому же на этой улице домов раз-два и обчелся да еще закрытая заправка. Что еще? Адвокатские конторы – там везде темно. Когда из дальних кварталов начала подтягиваться толпа людей в пижамах, я уже успел раздвинуть воды Красного моря, воскресить Лазаря и задал новую работенку каждому Фоме неверующему в далеких краях! Восхитительно, изумительно, превосходно! Еще вина?
– А это что за пойло?
– Коньяк «Наполеон». Столетней выдержки. Тебе не понравится!
Он налил.
– Скривишься – убью.
– А что стало с трупами?
– Поначалу был только один погибший, Слоун. Арбутнот был смят – о боже! – в кровавую лепешку, но все еще жив. Я сделал, что смог, перенес его на другую сторону улицы, в похоронную контору, и оставил там. Арбутнот умер позже. Док Филипс и Грок пытались его спасти в той самой комнате, где бальзамируют трупы, превратившейся тогда в отделение скорой помощи. Какая ирония, не правда ли? Через два дня я режиссировал похороны. И снова все шито-крыто!
– А Эмили Слоун? Она в Холлихок-хаусе?
– Последний раз я видел, как ее вели через пустырь, заросший сорными цветами, к этому частному санаторию. На следующий день она умерла. Это все, что я знаю. Я просто был режиссером, которого позвали, чтобы спасти от гибели горящий «Гинденбург»[189], или регулировщиком движения во время землетрясения в Сан-Франциско[190]. Вот и все мои заслуги. Но зачем, зачем, зачем ты спрашиваешь об этом?
Я глубоко вдохнул, глотнул немного коньяка, почувствовал, как из глаз моих, словно из крана, хлынули горячие потоки воды, и сказал:
– Арбутнот вернулся.
Фриц выпрямился в кресле и закричал:
– Ты что, рехнулся?!
– Или его подобие, – добавил я, почти переходя на визг. – Это Грок состряпал. Ради шутки, по его словам. Или ради денег. Сделал куклу из папье-маше и воска. А потом подбросил ее, чтобы напугать Мэнни и остальных, может, даже при помощи этих фактов, о которых ты знал, но до сих пор никому не рассказывал.
Фриц Вонг поднялся и зашагал кругами по комнате, впечатывая подошвы ботинок в ковер. Затем он остановился перед Мэгги, раскачиваясь взад-вперед, потрясая своей огромной головой.
– Ты знала об этом?!
– Этот молодой человек что-то говорил…
– Почему ты мне не рассказала?
– Потому, Фриц, – урезонила его Мэгги, – что во время работы над фильмом ты и слышать не желаешь ни от кого никаких новостей, ни плохих, ни хороших!
– Так вот, значит, что тут происходит! – проговорил Фриц. – Док Филипс третий день подряд напивается за обедом. Голос Мэнни Либера звучит как тридцатитрехоборотная пластинка, поставленная на ускоренное воспроизведение. Бог мой, я-то думал, что это я все делаю правильно, отчего он всегда бесился! Нет! Боже мой, господи, черт бы его побрал, этого пакостника Грока!
Он прервал тираду, чтобы обратиться ко мне.
– Тех, кто приносит королю плохие вести, казнят! – вскричал он. – Но прежде чем ты умрешь, расскажи, что ты еще знаешь!
– Могила Арбутнота пуста.
– Его тело… украдено?
– Его никогда и не было в могиле, никогда.
– Кто это сказал? – крикнул Фриц.
– Один слепой.
– Слепой!
Фриц снова сжал кулаки. Мне подумалось: вдруг все эти годы он управлял актерами, как беспомощными скотами, при помощи своих кулаков.
– Слепой?!
«Гинденбург» потонул в нем, охваченный последней вспышкой страшного огня. Остался… лишь пепел.
– Слепой… – Фриц медленно прохаживался вокруг комнаты, не замечая нас двоих, потягивая свой коньяк. – Рассказывай.
