Фотография с прицелом (сборник) - Пронин Виктор Алексеевич
Несколько дней Анфертьев носил ключ в кармане, привыкая к нему, лаская пальцами, ожидая того момента, когда у него с этой тяжелой вещицей возникнет нечто вроде сообщества. Он приучал ключ к себе, как приучают заблудшую собачонку, подкармливая ее, поглаживая, почесывая за ухом. Как-то, решившись, он зажал ключ в тисках и быстро спилил его полукруглое окончание, получив чистый срез серебристого цвета. А еще через несколько дней Вадим Кузьмич большой цыганской иглой нанес на ключе четкую форму бородки. Рисунок получился хорошо, и убрать лишнее не представляло большого труда.
Постепенно ключ приобретал преступную форму. Но чем больше он напоминал настоящий, тем большее нетерпение проявлял. Да, ключ со старомодной фигурной ручкой, преобразившись, лишился степенности и добропорядочности прошлого века. Теперь он уже сам поторапливал Анфертьева, словно почувствовав вкус к предстоящему риску, ерзал в руке, царапал ладонь лишними выступами, требовал скорейшего завершения работы.
Но дело застопорилось: по снимкам Вадим Кузьмич не мог определить толщину бородки и размер торцевого отверстия. Пришлось ждать удобного случая, пока в разговоре со Светой он как бы невзначай взял со стола связку ключей, повертел их на пальце, а потом, выбрав ключ от Сейфа, с силой нажал торцом на стопку бумаги. Бросив связку на стол, он что-то записал на листке и ушел с ним к себе, слыша в кармане восторженное повизгивание Ключа. В лаборатории он набросил крючок на дверь и через лупу внимательно рассмотрел листок. Все получилось отлично, оттиск позволял до долей миллиметра определить толщину бородки, ее высоту, диаметр отверстия. Прошло еще несколько дней, и снова, оставшись дома, Анфертьев высверлил в торце дырку. После этого оставалось лишь зашлифовать поверхность наждачной бумагой.
Он понял, что Ключ готов.
И однажды Вадим Кузьмич задержался в лаборатории после рабочего дня. В заводоуправлении уже никого не оставалось, только на втором, директорском этаже слышны были шарканья швабры. Анфертьев задвинул щеколду на входной двери. Прислушался. Швабра продолжала мерно шуршать над головой. Сейф молчал выжидательно и настороженно. Вадим Кузьмич вынул из кармана нагретый ладонью Ключ и быстро вдвинул его в отверстие. Ключ вошел легко, охотно и замер на изготовке. Поворачивая его, Анфертьев услышал скрип уходящих из пазов стальных стержней. Он повернул Ключ еще раз, и бронированная дверь еле заметно дрогнула. Анфертьев повернул ручку и потянул на себя. Из темной глубины Сейфа дохнуло опасностью. Закрыв дверь, он повернул Ключ два раза в обратную сторону и перевел дыхание.
Испытания прошли успешно.
Незаметно пронеслись зимние метели, похолодания и оттепели, несколько раз заносило дорожку среди деревьев, и Анфертьев со Светой брели по щиколотку в снегу, протаптывая новую тропинку к щели в заборе, потом ее снова заносило снегом, но наконец апрельское тепло сделало свое дело, и обнажились опавшие листья. Поначалу мокрая, льдистая, скользкая земля становилась теплее, мягче, и по тропинке уже можно было ходить без опасения провалиться в подмерзшую лужу или влезть в грязь.
Весна шла ветреная, неуютная, зябкая. Анфертьев снова надел светлый плащ с коротковатыми рукавами и ходил, не вынимая рук из карманов, не опуская куцего воротника. От ветра и от пыли глаза слезились, он чувствовал себя некрасивым, и от этого не проходило в нем какое-то раздражение и несчастное состояние. Пойти на что-то серьезное с таким настроением он не мог и все отложил до того времени, когда кончится ветер, когда потеплеет и на улице, и в душе.
Он стал сдержаннее, неохотно откликался на шутки, его отношения с директором Подчуфариным стали суше, будто оба надоели друг другу. Иногда на него находило оживление, он куражился, кружился между столами бухгалтерии, рассказывал какие-то истории, подсаживался к Свете и все заглядывал ей в глаза, будто никак не мог прочитать там что-то приятное для него, меняющееся, ускользающее. Потом вдруг замолкал на полуслове, протискивался по узкому проходу в свою каморку и затихал там до конца дня.
А между тем сначала робко, потом все очевиднее зазеленели клены во дворе. Администрация завода и общественные организации стали готовиться к апрельскому субботнику.
Подчуфарин и Квардаков, запершись на день, составили план озеленения заводского двора. Наслушавшись о цветнике, в который якобы превратился город Донецк, они решили свой завод украсить розовыми кустами, чтоб они радовали взор трудящихся и призывали их к дальнейшему повышению производительности труда. Анфертьев, естественно, получил срочное задание: во время субботника наделать фотографий на рабочих местах, в заводоуправлении, на очистке территории и вывесить их у проходной. Он молча выслушал указание, молча кивнул. Дескать, будет сделано.
– Я вижу, для тебя весна – не самое любимое время года? – заметил Подчуфарин.
– Мне больше нравится конец года.
– Конец года? Почему?
– Вы заняты подведением итогов и забываете обо мне.
– Анфертьев! – вскричал Подчуфарин. – Ведь это ужасно, когда о тебе забывают! Надо постоянно доказывать свое присутствие. Всегда. Везде. Телефонными звонками, телеграммами, просьбами, требованиями, слезами и угрозами! Пиши письма, передавай приветы, посылай проклятья, но все вокруг должны знать, что атмосфера земного шара просто насыщена тобой! Ты участвуешь во всем, что происходит вокруг, – трамвай ли сошел с рельсов, объявлена борьба с пьянством, налажены отношения с Китаем, межпланетная станция засекла комету Галлея, ограблен ереванский банк – это все ты, твоих рук дело, твоя работа!
– Я постараюсь, Геннадий Георгиевич, – смиренно сказал Анфертьев.
– Да ну тебя! – махнул рукой Подчуфарин. – Катись!
Наверное, не бывает, чтобы человек, изменившись в чем-то, во всем остальном остался бы нетронутым. Самая малая перемена неизбежно влечет за собой другие, не всегда заметные, но они тянутся цепочкой или, лучше сказать, прут цепной реакцией, и случается, небольшое происшествие, а то и шальная мыслишка настолько меняют человека, что все диву даются: да тот ли это Валька, Жорка, Сережка, которого мы знаем столько лет?
Решившись на шаг отчаянный и безрассудный, Анфертьев ощутил в себе опасливую настороженность – не сказать бы лишнего, не выдать себя каким-нибудь словцом, жестом, взглядом. Сразу после испытания Ключа Вадим Кузьмич собрал все отпечатки, чертежи, оттиски и сжег возле мусорных ящиков. И весь инструмент, как ни жалко ему было расставаться с новыми тисочками, напильничками, сверлами, он собрал в плотный пакет и сбросил с крутого пешеходного мостика в Яузу. И с ключами, которые собирал не один год, расстался точно так же. И место у подоконника, где он обрабатывал Ключ, Анфертьев прочистил пылесосом, протер мокрой тряпкой, чтобы даже металлической пыли не осталось в щелях между плашками паркета, на чугунной батарее, на столике, на вазочке, на салфеточке. В квартире не осталось ни одного предмета, который бы мог рассказать дотошному Следователю о тайной жизни хозяина. И опустошенность охватила его, словно он лишился важной опоры в жизни.
Теперь уже ничто не стояло между ним и Сейфом, все препятствия отошли в сторону, освободив проход к железному сундуку. У него возникло ощущение, будто кто-то тихонько подталкивал его сзади, а он упирался, как человек, которого просят спеть или сплясать, а он не то робеет, не то попросту набивает себе цену…
По оттаявшей земле моросил весенний дождь, сквозь просыпающиеся ветви кленов заводские корпуса тоже казались как бы оживающими, вроде и на них подействовало весеннее тепло. Снежные сугробы сошли, и показались их черные скелеты – фермы неоконченных кранов, зубчатые колеса бульдозеров, безвольно откинувшиеся гусеницы. Теплый дождь смывал с них прошлогоднюю ржавчину и наносил свежую рыжую ржавчину этой весны.
По тропинке под большим черным зонтом шли Вадим Кузьмич и Света, шли, прижавшись друг к другу чуть теснее, нежели этого требовали размеры зонта.
