Криминальный оракул - Марина Серова
Я выразительно глянула на раненую ногу Маковой.
– Ладно, ладно… – Она примирительно подняла ладони. – Я тебе еще денег должна, я помню. Но Васька-то, а? Какова штучка! Я ложь за километр чую, а тут она врет, что Соколов этих двоих прибил, и ничего.
– Она могла солгать по незнанию. Или понадеяться, что мы с вами правильно поймем глагол «убрал». – Я хотела добавить, что деньги Антонина Владиславовна может засунуть себе в одно место. Но ситуация не располагала, и человек был не тот.
Когда ж я уже отсюда уберусь…
Ответ на этот вопрос подоспел незамедлительно и внезапно.
Раздался вой пожарной сирены.
Спустя десять минут пожарные боролись с охватившим отделение пламенем. Сотрудники полиции до этого тоже ушами не хлопали. Моментально убедившись, что тревога не ложная, часть служак притормозила распространение пламени при помощи огнетушителей; остальные занялись эвакуацией задержанных и, насколько получилось, техники и ценных вещей.
Я без особых церемоний вынесла Макову на руках, не дожидаясь, что она бодро проковыляет за мной. Противоречия здесь не было: я по-прежнему с удовольствием надрала бы ей жопу при подходящей возможности. Но оставлять подстреленного человека в пожаре… нет, Шурик, это не наш метод.
– Чё, всех? Никого не осталось? – Дежурный офицер оглядел результаты спасательных действий.
Я тоже огляделась. Заметила Руслана, все еще без сознания, и Соколова – этот был в себе, но то и дело порывался выбраться из-под бдительной опеки своих конвоиров.
Кого-то не хватало…
– Нет, – несмело подал голос один из сержантов. – Там тетка эта… которую с мальчиком привезли. Короче, я сижу, а она вдруг вся как нисхрена вспыхнула, сама собой, чисто как бензином обли…
– Что?! – Это Соколов и Макова воскликнули одновременно. И оба дернулись к парню, от такого внимания пугливо втянувшего голову в плечи. Артура Лаврентьевича придержали на месте стражи порядка. А вот Макову никто не остановил. Энергично хромая и отмахивая тростью, чуть не падая, она приблизилась к полицейскому.
Я навострила уши.
Парень пострадал от пожара: ему уже наложили повязку на правую руку, форма на нем была запачкана, кое-где прожжена, на правом ухе красовался пластырь.
– Она… – Макова облизнула пересохшие губы. – Она там до сих пор?
– В кы-камере… временного содержания, – с трудом подтвердил полицейский. Долговязая Макова возвышалась над ним, сидящим, и выглядела взбешенной фурией. – Я дверь открыл, сначала попытался ее… курткой потушить. Вроде потушил, пытаюсь вытащить… А она не тащится, как чугунка тяжелая, и вдруг снова – как загорится! А дальше сирена сработала и…
Артур Лаврентьевич все-таки подался вперед, силясь услышать хоть слово. Выражение лица, с которым Антонина повернулась к нему, было преисполнено злорадного торжества. Вроде театрально, но меня будто морозом прохватило с макушки до пят.
– Слышь! – громко крикнула она ему. – Горит твоя ведьма!
И мотнула встрепанной башкой в сторону утихающего под напором пожарных пламени:
– Хочешь, вон – сбегай, посмотри…
Сама того не зная, Макова подала не совсем бесполезный совет. Может, увидь кто, что случилось с Комаровой после эвакуации полицейских, хоть немного понял бы, как ей удалось исчезнуть, не оставив ни единого следа.
Я не оговорилась: после пожара все помещения тщательно обследовали, но ни обгоревшего трупа, ни хоть какой-нибудь зацепки обнаружено не было. Возможность самостоятельной эвакуации Комаровой была очень низкой; пожарные и полицейские действовали на редкость слаженно; за выходом из отделения наблюдали – мышь не проскочила бы. Я, зная о способности Василисы преподносить сюрпризы, лишь хмыкнула про себя.
И после этой ночи от меня наконец отвалили все, кому давно уж следовало отвалить.
Макова уплатила мне причитающуюся сумму. И не просто всю оговоренную, а с «прицепом»: прибавила долю Соколова, от которой в свое время я отказалась.
– Бери, – уперлась она. – Считай, это за то, что ты Ваську вырубила и в отделение привезла. Очень мне помогла.
Я пошла путем наименьшего сопротивления и забрала деньги.
Мила, к счастью, никак не пострадала от визита гадалки и ее племянника. Прошедшую ночь она помнила очень смутно; лишь удивилась, обнаружив поутру на кухне следы чаепития. Я заверила, что у меня был внеплановый прием гостей, но беспокоиться не стоит.
Ни о Рональде Петровиче, ни о Нонне Тимофеевне я после той ночи тоже ничего не слышала. Если они попали в руки Маковой, то и неудивительно.
Вот про Артура Лаврентьевича слышала, и не раз. Попробуй не услышь: судебный процесс проходил в Москве, громкий, аппетитный для СМИ всех мастей, пород и сортов. Вдобавок Арцах, добившийся права присутствовать на процессе, время от времени названивал. Секретных подробностей не рассказывал, но и без того услышанное впечатляло.
– Суреныч, – я прервала его очередной рассказ, – мне-то, откровенно говоря, до седьмой лампочки, как там себя чувствует Соколов и как себя ведет Макова. Спасибо за доверие, но – правда, неинтересно.
– Н-да? – Он ничуть не смутился. – Я думал, вам будет приятно узнать, что…
– …сейчас плохо людям, которые раньше сделали плохо мне?
– Ага, – почти по-детски откровенно подтвердил он.
– Не знаю. Мне как-то никак. Я хотела, чтобы все это закончилось и исчезло из моей жизни. И оно, кажется, исчезло. Надеюсь.
Он промолчал, поэтому я после паузы спросила:
– А вам? Вам приятно?
– Я пытаюсь получить удовольствие от процесса, – с грустью признался Арцах. – Но как-то все не выходит.
Мы еще чуть-чуть помолчали. Я слышала уличный шум с его стороны «провода».
– А как сейчас в Тарасове? – наконец осведомился Варданян. Светским тоном, будто за этим и звонил.
– Весна что-то очень разбуянилась, а ведь еще апрель. Подозреваю, май будет так себе. – Я попыталась поддержать смену темы. Но тут же переключилась обратно: – А вы не думали, что там… с Василисой?
Никакой подписки о неразглашении Антонина Владиславовна с меня не брала; так что ранее я сочла возможным поделиться с Арцахом новостями той ночи. За рюмочкой того самого абрикосового самогона.
– Не поминайте всуе. – Даже по голосу я поняла, что Варданян поморщился. – Даже предполагать не желаю.
О Руслане я тоже больше ничего не слышала. И выяснять не бралась. У меня выработалось стойкое отвращение ко всему, связанному с этой историей. В первые недели я и здание Тарасовской консерватории объезжала за полкилометра. Да что там консерватория: и я, и Варданян какое-то время избегали друг друга. Так пережившие одну катастрофу люди не желают видеться друг с другом. Потому что каждый для другого – напоминание, и каждый опасается, что речь пойдет о том самом, до сих пор больном.
Потом все «оттаяло».
