Лилия Беляева - Убийца-юморист
Да-с, хороним писателей до сих пор именно так — согласно «чину», и наш «асессор» никогда не получит более того, что ему положено по той ведомости, что была утверждена ещё во времена правления царя Гороха. К примеру, Федину возвели стелу семи метров высоты. А так как он к тому же был первым секретарем Союза писателей СССР, то, выдав своей волей на увековечение его праха 2000 рублей, Союз тут же отослал депешу в Совмин СССР с просьбой позволить изрядно увеличить эту сумму. На могилу к Паустовскому, помню, тянули валун из Сибири за 20000 рублей… Культ помпезной монументальности, изыска во что бы то ни стало — с этим мы долго жили, с этим и умирали… Впрочем, так ли уж все изменилось за последние пять лет? Наши привычки, вкусы, привязанности, воспитанные десятилетиями процветания бюрократически-субординационой системы?.. Стало ещё хуже, ещё несимпатичнее. Писатели при чинах опять и при привилегиях, а те, что попроще, без нахрапа, — живут кое-как, умирают безвестно, и хороним мы их по самому низшему разряду. Что горько особенно — часто даже близкие друзья не приходят на похороны. Настроения нет, денег нет, будущего нет… Шли в светлое дембудущее, попали в черную дыру кризиса и очередных нехваток. Писатели пишут серьезные книги, а их не печатают. Поэты сочиняют стихи, а книгоиздателям она не нужны. Сегодня народ требует наркотиков в виде детективов. Осуждать его за это? При таком раздрае? Но не все писатели способны писать детективы… Мне искренне жаль их всех, кто не умеет вживаться в создавшуюся обстановку. Они это чувствуют и часто идут ко мне, чтоб «исповедаться» или чтоб выслушать свежий анекдот. Эта публика нервная, для других странная, но я привык. Однажды меня разбудил ночной звонок. Это крепко подвыпивший зять одного писателя решил обратиться именно ко мне со следующим текстом: «Миша, мы все тебе… вся семья… признательны… ты хоронил нашего… моего… тестя… А сейчас, Миша, на улице Горького моя любимая собака. Кто её найдет — получит большое вознаграждение. Миша, постарайся найти!» Я мог бы его обругать и бросит трубку, но знал, насколько нескладно сложилась его жизнь, как он давно и безуспешно воюет со своим одиночеством. Я выслушал все его жалобы, посочувствовал, посоветовал, как найти собачку и как жить дальше… Несерьезно? Однако случается — от одного доброго, заинтересованного слова человек тает и отбрасывает заготовленную капроновую петлю.
Ах что я все о грустном, — остановил он сам себя, когда мы по липучему искусственному ковру-лужайке шли к красному пластмассовому домику. — Я вас сейчас немножко повеселю. Значит, так: идет похоронная процессия, — он уселся прочно, расслабился, даже узел черного галстука приспустил, — кофе? Булочки? Бутерброд? — спросил меня, когда перед нами вырос усатенький официант. — Значит, о чем мы? Ах, анекдот. Значит, идет похоронная процессия. Все как положено — венки, цветы, грустная музыка. И вдруг приятель покойника видит, что тот шевелится. Походит к гробу: «Петр! Да ведь ты жив!» «Степан, но кого это волнует!» — слышит в ответ.
Мы посмеялись.
— Хотите ещё один? Значит, гражданин поднял скандал в общественном месте: «Что происходит! Мы же падаем в пропасть! Прилавки пустые! Денег у людей нет! Пора делать новую революцию!» Его арестовали, привели к следователю. «Ваше счастье, — сказал следователь, — что сейчас не тридцать седьмой год, а то бы я вас просто шлепнул за…» «А-а, — обрадовался арестованный. — Так у вас уже и патронов нет! А вы говорите!»
Кофе с булочкой на свежем воздухе, когда солнце то и дело попадает тебе прямо в глаза, потому что ветерок играет листвой клена у тебя над самой головой… Много ли, если разобраться, нужно человеку для счастья? Ежели, конечно, он не метит в короли, президенты, банкиры и тому подобное…
— Михаил Маркович, — наконец приступаю я к самому главному, — почему, на ваш взгляд, так много умерло писателей и поэтов именно в последнее время? Какие тут самые главные причины?
— Одиночество, — сказал он уверенно. — Если тебя не издают, если у тебя нет читателей, значит ты одинок, неприкаян, никому не нужен. Думаю, так. Стрессы, депрессии!
— Но вот ведь Михайлов…
— Годы, дорогая, годы! Ему же восемьдесят два была! До этого срока в России уже как бы неприлично доживать, пахнет блатом, привилегией. Мы же не Америка! Даже не Нидерланды! Наш срок для мужчин — пятьдесят девять! И хватит! Убирайся!
— А от чего умер Михайлов?
— Инфаркт. Обычная история.
— Может, жена молодая в чем-то…
— Чепуха! Ирина — женщина разумная. Она старалась поддерживать всячески Владимира Сергеевича. Она и по дому успевала, и машину водила… При ней он стал выглядеть куда товарнее! Я видел этого человека в разные периоды жизни и должен сказать честно — Ирина была его самая дорогая находка. Очень, очень заботливая жена, очень, очень трудолюбивая, самоотверженная… На ней же какой груз был! Сам Владимир Сергеевич не любил бездействия, напротив, любил быть в центре внимания, много ходил, ездил, в том числе и за рубеж, встречался с выдающимися деятелями… Она должна была ему соответствовать и соответствовала без сомнения. После бедной, несчастной, спившейся Наташи — это было спасение для него… Я, конечно, не хотел бы тревожить эту горькую страницу его биографии, но если вам нужно для дела…
— Собираюсь писать о Владимире Сергеевиче… — подсуетилась я с ответом. — И вообще, как сейчас живут и отчего умирают писатели… Вы же, уверена, многое знаете из того, что другим недоступно…
Розовой салфеткой Михаил Маркович промокнул по очереди уголки губ, подбородок и не без легкого пафоса заявил:
— Слишком много знаю! Слишком! Где печаль пополам с конфузом. Трагифарс! Например, хоронили одну писательницу. Она, можно сказать, всю жизнь проспала в объятиях Карла Маркса и Фридриха Энгельса, писала, славила только их. И вот умерла. Помню, длинный стол, уставленный, как положено, едой и питьем, звон ножей, рюмок, вилок, бокалов… любезные родственники покойной с удовольствием угощают и выслушивают слова соболезнования, сочувствия. Они нисколько не сомневаются, что на славу потрудившаяся дама оставила им немалый капитал. И вдруг, когда осоловелые, сытые гости поднялись уходить — вдруг встал с места молодой красивый брюнет, личный шофер писательницы, и сказал, обращаясь к её родне: «Я знаю, мое сообщение вас не обрадует. Но что же делать? Лучше вам все сразу узнать. Простите, но согласно завещанию покойной, единственный её наследник — я». Представляете сцену? Тот говорит дальше: «И дача, и вещи, и вклады — все по завещанию принадлежит мне. Но я не хочу получать то, что по праву ваше. Но воля покойной ест воля покойной. У меня ключи от машины, которую она тоже завещала мне. Я сейчас сажусь в эту машину и уезжаю. Всего вам хорошего.» И исчез. И многие решили, что он просто наглец. Но я-то знал кое-что… Ведь этот юноша выполнял при весьма капризной даме и хозяйственные, и секретарские обязанности. Родственники со своей помощью не спешили… А ему приходилось нелегко. В последние месяцы жизни своей хозяйки он был и няней, и санитаром. Однажды пожаловался мне: «Тяжело переворачивать… очень уж грузная женщина», А за рулем её шикарной «волги» смотрелся эдаким лоботрясом, баловнем судьбы… Знаю, много чего знаю… В некрологе пишут «скончался», а на самом деле — повесился. Или, например, отравился некачественной, ядовитой водкой…
— Говорят, так вот и Шор отравился… — вставила я аккуратненько.
— Ничего удивительного, — ответил «похоронщик» без паузы. — Пил, попивал… Жена умерла, переживал очень…
— А Пестряков-Боткин? Тоже водка причина смерти? А Нина Николаевна Никандрова, поэтесса?
Михаил Маркович замер, опустил глаза на красную столешницу, перевел на ярко-изумрудную «лужайку» и вдруг убежденно, словно речь шла о выборе между «левыми» и «правыми», к кому примкнуть, ответил:
— Отвратительное сочетание — красное и зеленое! Как они не понимают! Глаз режет!
И встал первым, подозвал официанта, расплатился… Мы вышли из-за кафешной загородки. Я решила сделать вид, что не придала значения тому, что «похоронщик» внезапно утратил всю свою словоохотливость, и сказала:
— Как интересно вы все рассказываете! А не написать ли вам книгу? Ваши наблюдения удивительно яркие, живые…
Мы дошли до троллейбусной остановки, постояли молча. Странноватая такая пара: девица в белом и господин в черном. Посреди Москвы и мироздания. Каждый сам по себе. Встретились — разошлись. И, возможно, навсегда.
Но мне было ясно: писательский похоронщик не хочет ввязываться ни в какую историю, от которой плохо пахнет. А то, что плохо, — он давно сообразил.
— Можно последний вопрос? — мягко сказала я. — Можно услыхать ваше суждение о самом Владимире Сергеевиче? Какое его основное качество, на ваш взгляд?
Ну всякого можно было ожидать… Но чтоб мне засветили в лоб гантелей…
