Елена Арсеньева - Компромат на Ватикан
Из-за нее! Ну, и он тоже подлил столько масла в огонь, сколько мог, когда попался на глаза меняле и его подельнику, когда полез с ними в драку. Задача, как он теперь понимал, была у этих сволочей одна: уничтожить картину. А когда Сергей начал кричать и шуметь, они просто потеряли голову. Конечно, если бы они его отпустили, он что, ждал бы сидел? Он сразу побежал бы полицию вызывать. Его задержали, чтобы время выиграть, чтобы сделать свое дело, картину угробить. Ну а дети… дети им просто под горячую руку попались: уж если схватили Сергея, то их просто нельзя было отпустить.
Теперь они все вместе сидели около сцены, уткнув лица кто во что, чтобы не жег глаза и горло этот кошмарный запах кислоты, которой облили картину. Интересно бы знать, кому и чем так насолил этот художник, что он там такое намалевал, что из-за него столько народу страдать обречено, а главное – дети? Нет, вовек бы не знать, вовек бы ничего о картине не слышать! Отпустят их, когда все кончится, или нет?
У них были принесены с собой три бутыли, у менялы и его подельников, Вахи и Левона. Три бутыли с кислотой, не то серной, не то соляной, Сергей не разбирался в этом деле. Воняло жутко, но ребятишки больше не плакали. Был, да, был первый взрыв безумного ужаса, была бестолковая беготня, крики, суматоха… Они испугались за Сергея, они просто перепугались криков, грубости, оружия, потом ужасных голосов, рассказывавших их родителям, будто все дети связаны, будто они вот-вот взорвутся, если…
Их никто не связывал, нет, и никакую гранату с выдернутой чекой никто в руки Сергею не давал. Однако ребятишки были в таком ужасе, что невольно верили бандитам. Сергей ловил их переполненные ужасом взгляды, дети смотрели на его руки и выискивали ту самую гранату с вырванной чекой: если Сергей отпустит ее, все взорвутся. Вряд ли кто-то из них толком понял, что это вообще значит, что там за чека такая, однако их долго не отпускал этот страх перед Сергеем.
Что касаемо окон и дверей, да, на них навязали какую-то проволоку, но Сергей толком не знал, как должны такие растяжки выглядеть, поэтому не стал бы ручаться, врут бандиты или нет. Для него главным было другое: чтобы никто из ребятишек теперь не кинулся к окнам, не начал рвать тяжелые шторы, хвататься за щиты, которыми окна большого зала Дома культуры были закрыты с тех пор, как Сергей себя помнил. Когда он пришел сюда десять лет назад, окна выглядели совершенно так же: щиты, шторы, всегда все закрыто. Но ребятишки-то не знали этого, они могли подумать: вот обыкновенные окошки, за ними – улица, если я высунусь и закричу, мама меня увидит, я увижу маму…
Кошмарно, кошмарно было, когда они носились туда-сюда, когда Сергей пытался их чуть не силком утихомирить, готов был отшлепать, только бы успокоились, хоть по рукам и ногам связать и рты позатыкать, чтобы не кричали, не заражали друг друга страхом. Откуда он знал, какие там нервы у этих трех выродков, вдруг кто-нибудь не выдержит и пристрелит особенно шумного из ребятишек? Им ведь и в голову не приходило убрать пистолеты, чтобы дети поскорее успокоились!
Но были мгновения, когда Сергей оружия фактически не замечал. Он совался ко всем трем бандитам, он прикрывал ребят, он получал по ребрам, по физиономии, по ногам, у него грудь ломило от ударов, но постепенно все это количество ужаса перешло в качество оцепенения. Дети, они ведь слабее взрослых: они быстрее устают – даже от страха, они быстрее приспосабливаются к окружающему – даже самому ужасному. И в глазах, глядевших поверх платков, которыми ребята зажимали себе носы, порою мелькало любопытство: что там такое происходит?
Черномазые тоже малость отвлеклись от заложников, даже стоявший на карауле Левон все чаще отворачивался от них и то пристально смотрел, чем заняты подельники, то с беспокойством присматривался к человеку в черном пальто, который так и лежал посреди зала, где настиг его удар. Сергей видел: он раза два пытался приподняться и что-то сказать бандитам, но первый раз, видимо, сил не хватило – снова завалился на бок без сознания. А когда очухался второй раз и попытался заговорить, Левон уложил его ударом в челюсть.
Он иногда отворачивался от сбившихся в кучку заложников, и тогда Сергей ломал голову: как добраться до маленькой дверки под сценой? Они сидели довольно далеко, а около этой дверки маячил Левон. И Сергей все время боялся, что он своими кривыми ногами запнется за неплотно прикрытую дверку, – и тогда у них не останется ни единого шанса. Он все надеялся кого-то из ребятишек туда затолкать. Вдруг ход сохранился? Дверь, которая выводила на большую лестницу, точно заколочена, заложена кирпичом, а вот ход вниз, в старый, заваленный хламом подвал, из которого через окошко можно выбраться на улицу… на самую Покровку, – вдруг хоть самый узехонький проход еще есть? Ребятишки ведь маленькие, худые… Только бы улучить миг – и впихнуть туда кого-нибудь. Их ведь не пересчитывали по головам, вряд ли бандиты уж так запомнили, семь человек захвачено или восемь, да и на лица детей они вроде бы не смотрели. Но все, что Сергей пока мог, – это потихоньку, елозя по грязному полу, передвигаться со своей малышковой командой, огибая сцену и медленно приближаясь к дверце. Она полностью сливалась с дощатой загородкой, но Сергей видел ее совершенно отчетливо и мог только удивляться, почему не видит никто другой.
Как бы улучить момент и втолкнуть кого-нибудь под сцену – незаметно не только для бандитов, но и для остальных ребятишек? Они же любопытные, начнут туда заглядывать, обратят на себя внимание, невольно выдадут беглеца!
…Джироламо очнулся и долго лежал неподвижно, глядя в высокий мутный потолок. Вот уже в третий раз открывал он глаза, и всякий раз все труднее и труднее было прийти в себя, собраться с мыслями, понять, где он, что с ним происходит. Потом начинало ломить разбитую челюсть, он глотал накопившуюся во рту кровь, и этот отвратительный железистый привкус отрезвлял.
Он начинал соображать, начинал страдать, начинал ужасаться случившемуся.
Да, ужасаться было чему! Люди, которым он платил, которых собрал в команду, которые работали под его руководством, выполняли заданную им задачу, каждый шаг которых был оплачен его деньгами, – эти люди избили его, и не один раз, они пинали его, выкрикивали какие-то гнусности, готовы были убить… и не давали ему ни слова сказать в свое оправдание. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
Вот теперь система конспирации, на которой настаивал с самого начала отец Филиппо и которой скрупулезно следовал Джироламо, работала против него. Его контакт – это был Ваха, смуглолицый человек в кожаной куртке, – никогда не видел лица Джироламо. Вообще они встречались только трижды, связь держали по телефону или электронной почте. Ваха сам набирал команду этих придурков… да способен ли он управлять ими? Почему они вышли из-под контроля?
Какой-то тонкий чернявый парень выскочил вдруг в зал, начался крик, драка, потом в зал загнали детей…
Отчего-то при одной только мысли об этом парне голову заломило, да настолько мучительно, что Джироламо застонал, глубоко вздохнул от боли – но тотчас закашлялся, захлебнулся едкой горечью, которая лезла в рот и нос, вышибала слезы из глаз. И тут же все забылось – боль, тягостное воспоминание, обида на людей, избивших его. Они натворили кучу нелепостей, они чуть не погубили собственного босса – но они все же довели дело до конца!
Это был запах кислоты. Наконец-то в ход пошла кислота!
О господи, да неужели… неужели наконец-то?..
Ему казалось, никогда в жизни не слышал он запаха сладостнее и приятнее. Наконец-то! Вся жизнь его была всего лишь ожиданием этого мгновения. И жизнь отца Филиппо, и их отцов, дедов, прадедов – десятков тех, кто забывал свои собственные имена, данные при рождении, кто называл себя отныне отцом Филиппо и Джироламо Маскерони, чтобы пройти своим via dolorosa[22] ради восстановления того, что они считали высшей справедливостью, и ее торжества. И вот она восстановлена, вот она восторжествовала!
Этот запах означал, что картина – позор их святой церкви вообще и служителей ее в частности – наконец-то уничтожена.
Он приподнялся на локте и всмотрелся в зеленовато-золотистые драпировки, среди которых еще недавно висела позорная картина. Там пусто. А вон валяется изломанная рама. А рядом – какое-то безобразное, пузырящееся месиво. Белесовато-серые потеки на месте гнусных фигур и лиц. Он настаивал, настаивал, чтобы первым сожгли лицо того мальчишки, ставшего постыдной причиной всех этих многовековых несчастий, пробудившего к жизни страшную, изощренную месть русского художника. Да, Джироламо настаивал на этом, у него не было оснований сомневаться в исполнительности Вахи, однако он счел необходимым проверить, как и что сделано.
Впрочем, ему просто хотелось лишний раз убедиться: с картиной покончено. Он уже представил, как сообщит об этом отцу Филиппо… скоро. Может быть, через несколько часов.
