Наталья Борохова - Звездный час адвоката
– Но вчера эта самая женщина выдала мне важнейшие сведения! – с отчаянием в голосе воскликнула Елизавета. – Она видела вблизи места происшествия какого-то мужчину. Я ей поверила.
– Кого-кого? – догнал их Максимов. Он слышал, должно быть, последнюю фразу, и это его взволновало. – Она так вам и сказала?
– Нет. Ну, она, конечно, плела мне что-то про лесного черта, – сказала Дубровская. – Но черти не говорят: «Прочь с дороги, не то расшибу тебе голову!» Понятно, что это был мужчина.
– А может, все-таки женщина?
– Да нет. Говоря об этом дьяволе, Мария постоянно упоминала мужской род. «Черный, быстрый, страшный». Вряд ли это могла быть женщина. Хотя, кто знает, что творится у нее в голове?
– В какой-то момент мне показалось, что она разговорилась, – вспомнила Данилевская. – На вопросы судьи она отвечала довольно бойко, а потом словно впала в ступор.
– Жаль, что я видел только конец, – проговорил Павел. – Меня задержали на работе. Начальник страшно недоволен моими постоянными отлучками.
– Я его понимаю, – заметила Диана. – Тебе совсем не нужно ходить сюда, как на службу. Помочь мне ты все равно не можешь.
– Ну как ты можешь так говорить, Диана? – укоризненно заметил Максимов. – Ты же знаешь, как это для меня важно!
– Знаю, знаю. Прости.
Между ними завязалась обычная беседа, и Дубровская почувствовала себя лишней. Она тихонько отстала, сделав вид, что ей срочно понадобилось найти бумагу в папке. Она присела на скамью возле лестницы. А супруги так и ушли вперед, не замечая, что одним человеком в их компании стало меньше.
…Мария шлепала по лужам, не замечая, что туфли, которыми она так дорожила, уже насквозь промокли. Она бы, разумеется, побежала, но ее дыхание и без того сбилось, напоминая хрипы задыхающегося астматика. Горло схватило холодной петлей ужаса, а в глазах плясали черные точки.
Это лицо она узнала не сразу, но вот голос! Не зря еще в детстве мамке говорили, что у нее абсолютный музыкальный слух. Как уживаются талант с ее помешательством, никто, конечно, объяснить не мог. Но факт оставался фактом. Мария превосходно улавливала голосовые интонации, и образ человека запечатлевался в ее мозгу не фотографическим, а звуковым способом. Она отлично помнила, как говорила Ольга: громко, отрывисто, обрубая фразы, как топором. Легкая хрипотца ничуть не мешала ей в общении, скорее, она даже работала на образ сильной, бесстрашной скалолазки, какой ее и представляли читатели. Голос Данилевской был иным, хорошо поставленным, как у всех, кто привык выступать на публике. Но Марии он нравился меньше. Может, спокойную уверенность писательницы она воспринимала как фальшь? Где была, спрашивается, ее твердость и решительность, когда Мария подходила к ней во время встреч с читателями? В голосе писательницы отчетливо звучали истеричные нотки, словно литературная дива была готова в любой момент позвать охрану. Но то, что Мария услышала в лесу, запомнилось ей навечно. Тогда это был даже не человеческий возглас, а рык испуганного зверя. Причем принадлежал он не загнанному волку или свирепому кабану, а шакалу, который из чувства самосохранения был готов на многое. Сегодня он сбросил эту личину, и голос его обрел привычную мягкость и даже некоторую слабость, но Мария знала точно: оборотням верить нельзя! Она уходила все дальше и дальше от здания суда, и ее бедное сердце потихоньку успокаивалось…
Глава 21
– Суд обсуждает вопрос о возможности окончания судебного следствия, – проговорил Берестов. – Какие соображения на этот счет имеются у сторон? Желаете вы что-то добавить, прежде чем мы перейдем к судебным прениям?
Дубровская хорошо знала, что это значит. У них больше не будет возможности представлять доказательства. Председательствующий четко дал им понять, что пора сворачивать процесс. Финал не за горами. Но каким он будет? Нетрудно догадаться…
– Мнение защитника? – спросил Берестов. – Есть ли у вас какие-нибудь дополнения к судебному следствию?
– Да, Ваша честь, – проговорила Елизавета, с ужасом понимая, что отрезает себе дорогу назад. То, что она собиралась сделать, всего лишь пару дней назад показалось бы ей безумием.
– Слушаем вас. – Берестов поднял голову.
– Ваша честь, я прошу приобщить к материалам уголовного дела последнюю книгу Дианы Данилевской «Вся правда о скалолазке».
В зале послышался шум. Судья стукнул молоточком, призвав публику к порядку, и воззрился на Дубровскую.
– Вы действительно хотите сделать это?
– Да. Полагаю, что эту книгу можно считать показаниями подсудимой по существу отношений, связывающих ее с Крапивиной Ольгой.
– Находчивость адвоката не знает границ! – хлопнул ладонью по столу государственный обвинитель и расхохотался. – Ну, виданное ли дело – приобщать к материалам дела книжки!
– Прошу заметить, что прокурор пользовался в процессе одной из таких книжек, – заметила Дубровская. – Напомню, что это был роман, то есть художественное произведение. В руках у меня – автобиографическая повесть. Думаю, разница понятна.
– Защитник, а вы уверены, что откровения вашей подопечной облегчат ее судьбу? – поинтересовался судья.
– Да. Полагаю, что эта книга, воспроизводя непростую историю отношений двух подруг, свидетельствует о невиновности Дианы Данилевской. Некоторые моменты, я надеюсь, подсудимая добавит сама.
– Ваша честь, мне есть что сказать, – поднялась Диана. – Я не знаю, сможете ли вы мне поверить, но говорю сейчас, как перед духовным судьей: мое появление в горном лагере объяснялось только лишь раскаянием и желанием возобновить отношения с Крапивиной.
– Ох уж эти мне раскаявшиеся грешницы! – тихонько хмыкнул прокурор, но судья его услышал и свел брови у переносицы.
«Я и не думала, что моя слепая ярость спадет с глаз, как пелена, и я пойму, что, возжелав смерти подруги, я перешла недопустимую черту. Бог с ней, с моралью! Но я внезапно осознала, что Ольга была права. Невероятное дело, но то, что она мне говорила тогда, в моем доме, вернувшись с поминок Ояра, было самой неприятной и горькой правдой, которую мне когда-нибудь приходилось слышать. Конечно, ослепленная горем, я не желала принимать ее разумных доводов. Мне важно было найти врага! Ольга для этого подходила идеально. Бывшая подруга моего любимого человека, которая посмела настаивать на своих чувствах после того, как получила отставку! „Как ей не совестно?“ – возмущалась я, забыв, что в свое время поступила еще хуже, закрутив свой роман с ее мужчиной прямо у нее за спиной. У нее хотя бы хватило мужества прийти и, глядя мне прямо в глаза, рассказать правду о том их последнем разговоре. Не она толкнула Ояра в машину, как мне хотелось бы думать. Вернее, мне было удобнее так считать. Это я заставила мчаться его по ледяной дороге в далекий город, нажимая все сильнее и сильнее на педаль газа. Если бы в свое время мне хватило мужества оставить супруга и начать новую жизнь, он был бы уверен во мне, и ничьи провокации не сорвали бы его с места. Вся моя трагедия заключалась в том, что НИКТО, кроме меня, не был повинен в гибели Ояра! Вылепив романтический образ из моих детских грез, я вдохнула в него жизнь своей книгой, заставила существовать: дышать, смеяться, любить. Я совершила невероятное! Я влюбила его в себя, заставила идти за мной, добиваться меня. Он готов был жениться на мне, дать мне свою фамилию и наших будущих общих детей, но я оказалась слишком слабой и нерешительной, побоявшись сломать свою унылую и размеренную жизнь, напоминающую вязкую трясину. Пока я вяло соображала, как мне поступить, жизнь не стояла на месте, набирая все новые и новые обороты. Подарив нам напоследок целую неделю счастья, она обрушила на меня свой карающий перст. Поздно! Все оказалось слишком поздно. А ведь могло быть иначе…
Все эти бесконечные „если бы да кабы“ сводили меня с ума, и я решила поправить то, что было еще возможно изменить. Обратиться к Ольге. Я ринулась в горный лагерь, почему-то считая, что Крапивина примет меня в свои объятия сразу же, как только я приду к ней с повинной головой. Но моя скалолазка всегда была крепким орешком. Кроме того, она так и не смогла простить мне письма, которое я отослала ей, сдав свою последнюю рукопись в издательство. „Скалолазка умерла, – писала я тогда, испытывая жгучее удовлетворение от своего гадкого поступка. – И ты, надеюсь, понимаешь, что я вычеркнула тебя из своей жизни. Последнюю главу прилагаю. Ты прочтешь ее раньше читателей“. Стоит ли говорить, какой ужас обуял меня, когда ко мне вернулась способность трезво соображать? Но роман был уже отдан в печать, и отступать было поздно.
Поздно… Опять поздно! Но я еще верила, что все можно спасти. С этой верой я и оказалась в горном лагере. Но Ольга не хотела меня замечать. Она смотрела сквозь меня, словно я вдруг стала пустым местом. Я не торопила события, надеясь, что она привыкнет к моему присутствию и сможет выслушать мое покаяние. В конце концов я не выдержала.
