Джесси Келлерман - Философ
Перед тем как покинуть город, ты бросаешь в каком-то проулке мусорные мешки.
Снова один на дороге, делать тебе нечего, только смотреть в налетающую белизну, и ты пытаешься отбросить, похоронить или хотя бы не подпустить близко к себе зудливую мысль о том, что и ты теперь тоже попал в злодеи.
Некоторое время ты держишься береговой линии, проезжая один за другим игрушечные городки, чьи украшенные резьбой деревянные дома навевают мысли о краснощеких ловцах лобстеров и их пухленьких, смешливых женах: семьи собираются у очагов, пьют горячее вино со взбитыми желтками и сливками, обмениваются подарками, и всем хорошо, всем весело. Потом ты сворачиваешь в глубь материка, проезжаешь щит «Округ Кеннебек, население 117 114». За последние два часа ты видел лишь три машины, и все три шли тебе навстречу. Ты выбрасываешь сим-карту в окно.
Снова на север по узкой, вьющейся по лесу дороге. Небо светлеет от первых лучей солнца, в лесу поблескивают замерзшие озера. И хорошо. На это ты и рассчитывал. Тебе требуется место достаточно глухое, такое, чтобы ты мог спокойно делать свое дело при свете дня. Справившись по карте, ты поворачиваешь на запад. Лес смыкается вокруг тебя, как ладонь. Останови фургончик, выйди наружу, постой на склоне горы. Ты светишь фонарем на стволы деревьев, выдыхаемый тобой воздух поднимается вверх большими белыми клубами.
Снег здесь глубокий, манящий.
Зря ты не раскошелился на обогреватели перчаток.
Привяжи лопату к новому рюкзаку, затяни шнурки на ботинках. Надень поверх латексных перчаток новые, высоконаучные. Подними заднюю дверцу, сдвинь в сторону книги.
Не внушает тебе доверия эта ручка. И ты с ходу решаешь, что сможешь использовать освободившееся одеяло как подобие носилок или плащ-палатки, на которой провезешь ее тело по снегу.
Идея с треском проваливается. После того как вы скатываетесь по откосу (более крутому, чем он казался сверху, да ты еще и приземляешься неудачно, прямо на ручку лопаты), тебе приходится выкапывать ее из снега, переваливать на одеяло. А она оставаться на нем не желает. Одеяло словно бы тяжелеет, начинает рваться. Ничего из этого не получится. Ты переоценил свои силы. Ты оттаскиваешь разодранное одеяло наверх, берешь нож.
Она ушла в снег. Ты опускаешься около нее на колени, делаешь в ленте прорези – достаточно широкие, чтобы в них влезли твои ставшие из-за перчаток толстыми пальцы. Откидываешься назад, тянешь ее на себя, пробуешь двигаться задом. Она подается. Медленно, но подается. Ладно. Хорошо. Уже результат. Пальцы ноют, спина тоже, но тебе хватает сил, чтобы тащиться между деревьями, прорывая след, по которому за тобой сможет пройти кто угодно. Пятьдесят футов. Нейлоновые штаны издают свистящий шелест. Сто футов. Совы заухали. Сто пятьдесят. Сложно переплетенные ветви обращают небо в огромную серую окно-розетку. Запах хвои, густой подрост восточной белой сосны. Куда лучше твоих освежителей. Срезать бы одного из этих высоких солдатиков и подвесить к зеркальцу заднего обзора. Снег здесь уже не такой глубокий, бо́льшая его часть налипла, точно ватные шарики, на иглы – на зеленые, те, что вверху. Это они тут, на земле, ржавые. Проплешины льда; ты поскальзываешься, но остаешься на ногах. Тянешь. Свиш, свиш. Двести футов. Потому-то штат Мэн так и прозвали, верно? «Сосновый штат». В пятом классе учительница обществоведения миссис Яки заставляла нас заучивать столицы штатов, символизирующие их цветы и так далее. И ты, чтобы не думать о том, как невыносимо трудна твоя задача, начинаешь перебирать их прозвища. Массачусетс: «Штат у залива». Вермонт: «Штат Зеленой горы». Три сотни футов; четыре. Единственный штат, в прозвище которого нет слова «штат», это Нью-Мексико: «Земля очарования». Ну-ка, давай поближе к югу. Флорида: «Солнечный штат». Калифорния: «Золотой штат». Гавайи: «Штат Алоха». Пять. После Аризоны, «Штата Большого каньона», ты отпускаешь ее, переводишь дыхание (резкое, чистое, отрывистое), отвязываешь лопату и начинаешь рыть яму.
Как бы не так, начинаешь. Земля-то промерзла. Ты ударяешь в нее, и кажется, что у тебя под ногами скала, и впервые за весь день, и ночь, и день на тебя наваливается разочарование, побороть которое ты не в силах. Взвыв, точно животное, ты вбиваешь лопату в землю и откалываешь несколько кусочков размером с покерные фишки. Ты бьешь снова и снова – и ничего этим не достигаешь. Чтобы углубиться хотя бы на фут, потребуется несколько часов. Тут необходима кирка, а поскольку кирки у тебя нет, придется либо бросить ее здесь, либо отволочь назад – через лес, по снегу, вверх по склону, – от одной мысли об этом у тебя возникает желание сдаться, махнуть на все рукой. Ты пытаешься придумать, что тебя может спасти, и спасение является тебе – буквальным образом в луче света. Упавшее дерево. Подойди к нему. Ты подходишь, падаешь на снег, наполовину заползаешь под ствол. Да, это сгодится. Ты подтаскиваешь ее к стволу, разрезаешь клейкую ленту, решая (без каких-либо на то оснований, интуитивно), что так разложение пойдет быстрее. Разворачиваешь одеяло, и она появляется на свет, не преобразившаяся и крылатая, но прежняя – разве что посерела немного.
Ты давно уже миновал грань, до которой тебе еще хотелось блевать, однако, когда ты просовываешь руки ей под мышки, тебе становится муторно. Ты тащишь ее к дереву, ощущая исходящий от нее запашок смерти, чувствуя сквозь перчатки ее плоть. На секунду тебя посещает мысль, что с рвотой ты все-таки еще не разделался. Ты засовываешь тело под дерево головой вперед, проталкиваешь его, налегая на ноги, мало-помалу, колени ее точно заржавели, но все-таки гнутся, господи, как же медленно все, как медленно, и наконец она улезает под ствол по пояс, ну и хватит, хватит уже, хватит, ты отдираешь кору, отламываешь сучья, собираешь сосновые шишки, камни, заваливаешь то, что осталось снаружи, и, молясь, чтобы какой-нибудь любитель падали обнаружил ее как можно скорее, бежишь назад, к машине.
Бежишь, спотыкаясь, проваливаясь в снег, желая лишь одного – убраться от нее как можно дальше. В носках у тебя лед, руки промерзли до самых подмышек, тебя трясет, но ты все же бежишь, бежишь, взбираешься, цепляясь руками, по откосу, вваливаешься, дрожа от ужаса и холода, в машину, успокойся. Все хорошо. Успокойся. У тебя жар, только и всего. Пальцы, когда ты пытаешься расстегнуть покрывшуюся пятнами – не то от земли, не то от трупа – куртку, не слушаются тебя, и пахнешь ты ее смертью. Она липнет к тебе, куртку придется снять. Сними ее. Сними. Успокойся. Футболка вся мокрая. Ты с трудом различаешь дорогу. Ветровое стекло запотело. Ни черта не видно. Успокойся. Успокойся. Посмотри на часы. Посмотри. Семь утра. А у тебя еще дел по горло. Успокойся же. Успокойся. Успокойся и включи двигатель. Включи. Ну, давай, включай. Сделай это. Вот сейчас и сделай, сию же секунду. Включи двигатель. И вперед. Поезжай. Пошевеливайся.
Пошевеливайся.
* * *В девяноста милях от канадской границы ты замечаешь у дороги вывеску закусочной. На парковочной площадке теснятся грузовики с прицепами. При том, что выглядеть ты наверняка должен измызганным, тебя, когда ты входишь внутрь, окидывают лишь несколькими отнюдь не пристальными взглядами. Присмотревшись к посетителям, ты понимаешь причину: это либо жители гор, либо дальнобойщики. Женщина, если не считать официанток, тут всего одна – и очень крепкого для ее пола сложения. Ест она за стойкой, в одиночестве, напряженные плечи ее показывают: она сознает, что является предметом вялого любопытства, но и не более того. Ты в этом заведении единственный мужчина без растительности на лице. А кто-нибудь еще из присутствующих одолел полное собрание сочинений Платона? Ты с уверенностью заключаешь, что, кроме тебя, никто здесь похвастаться таким подвигом не может.
Меню отпечатано на двух языках, английском и французском. Ты делаешь заказ, раскрываешь перед собой на столе журнал для рыболовов, читаешь, прихлебывая кофе, статью о «семи секретах успешной ловли лосося». Съедаешь омлет с жареным хлебом и беконом, выпиваешь еще одну чашку кофе, после чего справляешь нужду в грязной, выстуженной уборной. А возвращаясь, извлекаешь из ее сотового сим-карту и роняешь трубку в корзину для мусора.
Плоская равнина, безветренная, лунный такой пейзаж. Солнце низко висит над горизонтом. Разбитая, обледенелая дорога идет с юго-востока на северо-запад, и, насколько ты можешь судить, ее даже на карту наносить не стали. С южной от тебя стороны простирается замерзший луг, за ним видна волнистая линия деревьев.
Снег, покрывавший луг, превратился в лед – это удача, но с некоторыми оговорками. С одной стороны, он хорошо скользит. С другой – ты тоже, ноги у тебя разъезжаются, точно у Чаплина. Бей в лед каблуками. Толку от этих ботинок. Надо было с шипами брать. Не додумался. Ты иди, иди. Тяни его за собой. Фургончик начинает сокращаться в размерах. Далеко ты уже ушел? Не так чтобы очень. Впрочем, самое трудное позади. Все будет хорошо. Должно быть. Продолжай. Пошевеливайся. Трудись. Свиш-свиш, говорят твои штаны, хорошие штаны, полноприводные. Ты работал на железной дороге, целый день, долгий, как жизнь. Вот именно, работал на железной дороге – для препровождения времени. А кто работает на железной дороге, чтобы только время проводить? Это что же – хобби такое? Не вышивание крестиком все-таки и не теннис, за которые ухватываешься от нечего делать. При прокладке первой трансконтинентальной дороги перемерло несчетное число людей, все больше привозных китайских рабочих, они гибли от суровых зим, при случайных взрывах. Тут, знаешь ли, не до смеха. А все эти старинные песенки – чушь. Ну грызет Джимми кукурузу, почему меня это должно волновать? Или еще кого-нибудь? Ты шагай, шагай. Ты, было дело, прослушал курс по народным песням и их связям с подсознательным. Его какой-то умалишенный читал. Лучше бы ты в юристы подался. Смотри-ка, деревья уже близко. Тяни, тяни. Прорези в ленте расползаются, дернешь посильнее – она и порвется. Терпение и труд все перетрут. Чушь какая-то, верно? Или вот еще: мошенник всегда в проигрыше. Если вот этот не в выигрыше, то я уж и не знаю. Ха-ха-ха-ха-ха. Двадцать четыре часа назад он не был таким тяжелым. У тебя уже волдыри на пальцах. И жилы на руках того и гляди лопнут. Никто не смог бы вынести того, что вынес ты. Ты – сверхчеловек. И ты вспоминаешь Ницше, его запрет перекраивать мир по своим меркам. Вспоминаешь его усы. Он бы в той забегаловке точно за своего сошел, ха-ха-ха. Шагай, шагай. Свиш, свиш. Дэвиииии. Дэви Крокетт. Король Дикого фронтира[27].
