Елена Михалкова - Призрак в кривом зеркале
Они отпустили обмякшее тело, столкнули его с обледенелого берега, и Танька легко скользнула в воду, а пальто на ее спине вздулось пузырем, будто изуродованный плавник. Эльвира зашвырнула далеко в кусты канистру, с которой пришла Любашина, и потянула за руку Розу, не сводившую глаз с черной бешеной воды.
– Уходим! Скорее!
Обе бросились к обрыву и остановились, будто споткнувшись, и Роза то ли вскрикнула, то ли коротко застонала. Наверху, прижав руку к груди, стоял их сосед, Яков Афанасьев.
– Афанасьев вас видел, – сказал Илюшин. – Он появился слишком поздно, чтобы успеть помочь вашей жертве, но как раз вовремя для того, чтобы узнать, кто ее убийцы: по его словам, он вышел на край обрыва тогда, когда вы держали уже не дергающееся тело в воде. Ему стало плохо с сердцем, и он вернулся домой – его жена и дети уехали к родственникам в другой город, Яков Матвеевич был один. Он выпил лекарство и через час пришел к вам. Могу представить, в каком состоянии вы провели этот час.
Он усмехнулся, покачал головой.
– Но Афанасьев оказался милосердным человеком и не пошел в милицию. Он знал вас обеих, хорошо относился и к вам, Эльвира Леоновна, и к вашей сестре. А самое главное – он помнил о ваших детях. И поэтому он дал вам шанс: вы явитесь в милицию с повинной и сами напишете признание в убийстве. Он пошел на это не ради вас – для него вы с сестрой раз и навсегда стали чудовищами, – а ради ваших детей, самой старшей из которых было всего девять лет.
Он бросил взгляд на Элю – девушка беззвучно плакала.
– Афанасьев дал вам полтора часа, а сам подогнал свою машину к вашему дому и принялся ждать. А вы с Розой остались гадать, какой же дальше будет ваша судьба.
Тогда-то Роза и сломалась. Она рыдала, выла, валялась у Эльвиры в ногах, умоляя ее то бежать, то взять всю вину на себя. Затем принялась кричать, обвиняя сестру в убийстве, и Эльвире пришлось ударить Розу, чтобы привести ее в чувство.
– Я никуда не пойду! – шептала Роза, трясущимися руками держа стакан с водой. – Никуда не пойду, слышишь?! Надо найти его! Остановить! Сделай хоть что-нибудь! Дай ему денег! А-а-а, я не хочу в тюрьму, не хочу!
– Не пойдем, никуда не пойдем, – шептала Эльвира, обняв раскачивающуюся сестру. – Тихо, тихо… Ему никто не поверит, потому что мы ни в чем не признаемся. А доказать невозможно… Скажем, что были на берегу, видели тело, испугались и убежали.
– Это нам никто не поверит! – рыдала сестра. – Антон расскажет, как ты приходила в тот вечер к Любашиной, и они обо всем догадаются.
– Кто – они?!
– Все! Все догадаются! Нас посадят…
Еле успокоив Розу, Эльвира предупредила детей, что у тети очень болит голова и ее нельзя беспокоить. Затем приготовила для них ужин, накормила и стала ждать, когда приедут арестовывать их с Розой.
Она продумывала, что будет говорить на допросе, но мысли путались. Каждые двадцать минут Эльвира поднималась в комнату сестры – та лежала неподвижно, смотрела в потолок, покрасневшие руки вяло свешивались с дивана. У самой Эльвиры руки были страшные, красные, обмороженные за то время, что пришлось держать в воде Любашину.
Когда в дверь наконец позвонили – настойчиво, несколько раз, – Эльвира едва не потеряла сознание. Но падать в обморок было нельзя, и она пошла открывать, ощущая, как ноги у нее подгибаются, а руки дрожат.
На пороге стоял Антоша. Сначала Эльвира подумала, что он узнал о смерти Таньки, но Соколов стоял пошатываясь, и она поняла, что он пьян.
– Эля… – не своим голосом проговорил Соколов, хватая ее за руку и глядя безумными глазами. – Эля, я Борю убил.
– Вы, наверное, даже не сразу поняли, какой сказочный подарок преподнесла вам судьба, – подумал вслух Илюшин. – Или сразу? Пожалуй, все-таки второе. Вы оказались очень хорошей актрисой – что неудивительно, ведь от этого зависело ваше будущее, – и Соколов до самой смерти был благодарен вам и Розе – ведь вы так поддержали его. Интересно, что вы почувствовали, когда он сказал вам, что узнал в водителе, под машину которого вытолкнул друга, – Якова Афанасьева?
Эльвира прикрыла глаза, но Макар успел уловить мелькнувшее в них торжество.
– Так это Яков Матвеевич сбил Чудинова? – ахнула Эля. – Не может быть!
– Может. Через три часа, напрасно прождав, он понял, что Эльвира с Розой не собираются идти в милицию, и поехал сам в отделение на своей старенькой машине. Ему было плохо, у него кружилась голова, он никак не мог поверить до конца в то, чему стал свидетелем, и укорял себя за то, что не спас Любашину, и за то, что собирался сделать. Но Афанасьев воспитан в убеждении, что никакое преступление не должно остаться безнаказанным, а убийство Татьяны ужаснуло его. Яков Матвеевич свернул на короткую дорогу, чтобы быстрее добраться до отделения: мела метель, он чувствовал себя все хуже и хуже… И когда на дороге перед его машиной оказался человек, Афанасьев даже затормозить не успел.
Макар сделал паузу и коротко глянул на Ларису, привставшую с кресла. Но девушка села обратно, вцепившись пальцами в подлокотник.
– Соколов наблюдал эту сцену из подворотни и потом рассказал вам с Розой. Он видел, как Яков Матвеевич – ваш сосед, которого Антон Павлович сам научил паре простых способов преодоления стресса и усталости, – подбежал к телу Бори Чудинова, удостоверился, что тот мертв, а затем сел в машину и уехал с места преступления, искренне считая, что это он виноват в гибели терапевта. Вы убедили Антона Павловича, что нельзя ни в чем признаваться, и, нужно сказать, он не особенно сопротивлялся. Соколов ничего не соображал, а на вас, Эльвира Леоновна, всегда можно было положиться! Вы разложили все по полочкам, заверили его в том, что поговорите с Афанасьевым, чтобы тот не мучился от осознания своей вины. И действительно, сразу отправились к Якову Матвеевичу.
– Он их так и не выдал… – прошептала Эля.
– Конечно, нет. Представьте себе: Афанасьев был дома, находясь в полной уверенности, что он только что задавил человека, но об этом никто не знает. И тут появляется ваша мама и объявляет: ей известно, какое страшное преступление совершил Яков Матвеевич! Но если он будет молчать о смерти Татьяны Любашиной, то она сделает ему одолжение и никому не расскажет о том, что он – тоже убийца, пусть и невольный.
– Как он мог на такое согласиться? Как он мог?
– Он живой человек, – пожал плечами Макар. – В оправдание Якова Матвеевича скажу, что совесть мучила его всю жизнь, а воспоминание о преступлении – собственном и вашем, Эльвира Леоновна, о котором он так никому и не рассказал, – отравляло его существование. Добавьте к этому убеждение в собственной виновности – и вы поймете, что он почувствовал, когда два часа назад я немного изменил его представление о прошлом. Не смотрите на меня волчицей, Эльвира Леоновна, я лишь рассказал ему, что случилось на самом деле тем февральским вечером, а то старик так и умер бы, мучимый стыдом и презирающий самого себя.
– Надо было убить его, – будто размышляя вслух, сказал Леонид. – Жаль, что сейчас уже поздно.
– Леня! – Эля с ужасом посмотрела на брата.
– Надо было, – согласился Илюшин. – Но вы этого не сделали, а теперь время безнадежно упущено. Восемнадцать лет он ненавидел вашу семью – точнее, Эльвиру и Розу, восемнадцать лет не мог даже слышать спокойно их имен. Он пошел на сделку с Эльвирой, но проклинал за это и себя, и ее. Афанасьев знал, что вы боитесь его, и поэтому не продал свой дом и не уехал в другое место, чтобы оставаться для вас живым напоминанием о том, что произошло. Несгибаемый старик.
– Но ведь есть сроки… – робко сказала Эля. – Сроки исковой давности, да? Преступление было совершено так давно, что его никто бы не судил.
– Для Якова Матвеевича суд – меньшее из зол, – пожал плечами Илюшин. – Вы плохо его знаете, если думаете, что он боялся суда и тюрьмы. Поймите: самым страшным наказанием для него было не заключение, а людское осуждение. Яков Матвеевич всегда старался жить так, чтобы никто не мог сказать о нем худого слова. Сбить человека, а затем скрыться с места преступления и вдобавок покрывать убийцу в обмен на то, чтобы никто не узнал о его собственном злодеянии, – нет, он не мог допустить, чтобы это стало известно. В этом смысле для него ничего не изменилось с того времени, с февраля девяностого года. Для своих детей Афанасьев является примером и образцом для подражания, и позволить им узнать правду – точнее, то, что он считал правдой, – Яков Матвеевич был не в состоянии. Между прочим, раз уж мы заговорили о сроке давности… Вы знаете, Эльвира Леоновна, что по вашему убийству он еще не вышел? Вижу по глазам, что знаете.
– У вас все? – безразлично осведомилась Шестакова, сохраняя самообладание. – Тогда избавьте нас от своего общества, наконец.
– Ну что вы! – удивился Илюшин. – Я только начал. Мне казалось, что рассказывать нужно по порядку, а у нашей истории, которая началась восемнадцать лет назад, есть продолжение.
