Владимир Чванов - Соучастие
— Это правда. Шли по точным адресам. Там и следили.
Валетов уловил скрытый намек в неоконченной фразе.
— В каком смысле? — спросил со злостью.
— Ваша ошибка, Валетов, в том, что правду на привязи держите, говорите ее на час, на день позже, чем требуется. Вот и расплачиваетесь втридорога, живете преимущественно в колониях, — проговорил Арсентьев с неподдельным сочувствием. — Очередной простой в своей жизни делаете. Вы ведь и так из нее шесть лет украли.
— Что у вас есть против меня? Спрашивайте!
— Много чего есть. Могу напомнить о кражах в центре города (центр города большой, в таком утверждении особого риска не было), на Лихоборовской улице, о сегодняшнем вашем свидании у зала Чайковского… Плюс ко всему… Впрочем, я о многом могу напомнить! — Арсентьев выразительно улыбнулся.
Его слова расстроили Валетова.
— Вот как! Значит, примерчики приводите?
Арсентьев помолчал.
— Ну что ж, закруглим уговоры. Только не очень мне ясно — вначале хотели, чтоб показания зачлись как чистосердечные, а теперь… Вранье запутает быстро!
У Валетова пропало желание иронизировать. Было видно, что ему нелегко давался этот разговор.
— Дайте бумагу. Внесу одну поправочку, — нехотя выдавил он, и, словно избавляясь от мучивших его сомнений, принялся писать о краже у Школьникова.
— Извините, вылетело из головы. Запамятовал об этом деле. Теперь все!
— Бывает! — ободрил Арсентьев. Он встал, взглянул на текст и вздохнул: — Это не все! Одну мелочь упустили. О вещах ничего не написали. Укажите, кому продали. Напрягите свою память.
Ни один мускул не дрогнул на лице Валетова.
— С вещами неурядица вышла, гражданин-товарищ начальник. Я ими по воле расплатился. Друзья счета большие предъявили. А у меня не две головы. Век не простили бы. Долги были…
Арсентьев сказал с укором:
— Зашли бы к нам. Посоветовались…
Валетов усмехнулся:
— Я милицию боюсь. А, впрочем, шел. И не раз… Только во сне. Часто этот сон снился. Дохожу до отделения, хочу открыть дверь и не могу. Руки не поднимаются, — Валетов нахмурился, словно что-то вспоминая. — А в январе я действительно шел к вам. Но и наяву это дело для меня оказалось сложным, — он поднял глаза на Арсентьева. — Наверное, в таких вопросах я торопиться не научился.
Арсентьев сказал серьезно:
— Зря не зашли. Могли бы вовремя помочь.
Глаза Валетова блеснули.
— Вот уж не думал о такой человечности. Не помню, чтоб ваши оперы мне посочувствовали. Их дело сажать. А меня жизнь и так изжалила…
— Напрасно так думаете. Когда судимый хочет встать на ноги — это видно. Любой оперативник разглядит запросто.
Валетов смотрел себе под ноги, но чувствовалось, что он не пропускает ни одного слова.
— Выходит, ваши работнички к ворам благожелательны? Чего в великодушие играете? — с вызывающей прямотой спросил он. — Мне вашей заботы и даром не надо. Она манок для простаков. Самому в уголовный розыск? Мы друг о друге не скучали…
— Лично я скучал… Последнюю неделю прямо жить без вас не мог.
Валетов игриво всплеснул руками.
— Не знал, что обо мне истосковались, — с подковыркой проговорил. Хотел еще что-то сказать, но лишь переложил шапку с одного колена на другое. Он сидел, опустив голову, часто подносил к губам сигарету и жадно затягивался. — Ходить просить, кланяться — не умею. Я свою жизнь сам устраивал!
— За чужой счет, — с горькой усмешкой сказал Арсентьев.
Валетов повел плечами и, качнувшись взад-вперед, взглянул исподлобья.
— Почему за чужой счет? — спросил он. — Я работать пошел, но на мне много исков оказалось. Дошел я от них. От моей зарплаты на одни ириски оставалось. За эти месяцы проел все, вплоть до транзистора. Что мне светило дальше? Хоть в кармане ни гроша, но поет моя душа? Так, что ли? — последовал короткий сдержанный вздох. — За сотню с лишним, которые на сигареты да спички, не привык перед начальством тянуться. Воровать пошел только по причине ослабленного здоровья.
Арсентьев улыбнулся.
— Ваше теперешнее положение исключительно оттого, что вы, Валетов, сами в колонию лезли, хотя никто вас туда не просил. Сами свою жизнь старательно портили.
— Нет! — процедил Валетов сквозь зубы.
— Сами, Валетов. Не обманывайте себя. Воровали без выходных, вот и иски… Долги выплачивать — не взаймы брать, — рассудительно заметил Арсентьев. — А насчет ирисок — по виду не скажешь. Физиономия у вас сытая…
Валетов не собирался этого оспаривать.
— Пришлось о своем здоровье самому побеспокоиться. Как говорится, лысому каждый волосок дорог.
— Поэтому решили жить за счет других?
— Немножко и за счет других, — усмехнулся Валетов. И уже сердито: — На дядю работать не желаю. Понимаете, обстоятельства…
— Зачем на дядю? На потерпевших надо! Им после ваших похождений памятник ставить надо. За муки… А обстоятельства… Вы о них все эти годы говорили, а на попытку исправиться времени не хватило.
Валетов пристально посмотрел на Арсентьева.
— Интересно знать, что же мне от потерпевших теперь всю жизнь терпеть? Я и так за эти годы накувыркался. Остались рожки да ножки, — вскинулся Валет. — Не надо шутить, начальник. Я за свои грехи ответил. Срок отбыл, вину свою перед людьми отстрадал.
Арсентьев не раз слышал от судимых: «Я отбыл срок. Перестрадал. Теперь я чист…» Он понимал, что само страдание, отбытый срок нравственной чистоты не приносят, вину не сглаживают. И душу светлее не делают, не исцеляют. Искупление вины — в труде, в нравственной перестройке, в честной жизни. «Греши и кайся» — соломинка, за которую хватается преступник.
— А потерпевшие отстрадали свое горе? — спросил Арсентьев. — Кому-кому, а не вам так говорить. Получается, будто они вас, а не вы их всю жизнь обижали.
— Я их не помню. И они меня тоже. Мы друг другу люди чужие. Я потерпевших боялся только в суде, а выходит, и сейчас бояться надо? — словно сделав для себя неожиданное открытие, сокрушался Валетов. — Разве это гуманно? — Он махнул рукой и отвернулся.
— Вы на кражах что брали? Отрезы, обувь, платья?..
Валетов не уловил подвоха в вопросе.
— Я что, придурок? Зачем барахло брать? Тянул что поценнее, — и спохватился.
— Правильно. Ничего не оставляли.
Валетов мрачно усмехнулся:
— Сколько же можно мотать нервы человеку за старое?
— А сколько их можно мотать и себе и другим?
— Выходит, ошибки молодости век помнить будут? Дайте мне забыть прошлое. Сейчас только и слышишь о бережном отношении к людям. А нам, судимым, нет даже пайки внимания, — в его глазах горели откровенно злые огоньки. — Отмахиваетесь от нас как от навозных мух.
Глядя на его ссутулившуюся спину, уже начавшие седеть волосы, Арсентьев сказал:
— Вы от всех судимых не выступайте!
Валетов насупился.
— В этом нет разницы. Я их частица!
— В этом есть разница. После освобождения у вас была возможность встать на ноги. Времени было достаточно, чтобы исправиться. Многие, очень многие после первой судимости, даже после большого срока, от преступности отступились. Семьями обзавелись. Работают. И живут как люди. А вы, Валетов, в колонии лучшие свои годы провели. Так что говорите о себе. Обижаться на людей нечего.
— Э-э! О чем говорить? Я теперь человек зависимый. Мне жизнь одни обязанности дала. Сам себе не хозяин. А гуманная сторона… — Валет хотел пуститься в рассуждения.
Арсентьев остановил его:
— О гуманности, значит, поговорить хотели? Почему не поговорить? Закон к вам проявил гуманность. Освободил досрочно. Это должно цениться даже отпетыми жуликами. А вам я так скажу, гуманность и в том, чтобы не дать грабить, насильничать, воровать. Но вот как расценить другое? Люди за вас на войне жизни своей не жалели. Вы же над ними издеваетесь, здоровье губите… Поэтому место таким, как вы, Валетов, с вашей позорной и неумной жизнью, в колонии. Иначе возьмет верх жестокость… Свою обиду чувствуете, а зло, которое несли людям?
Валетов вымучил улыбку.
— Моя вам искренняя благодарность! — сказал раздраженно. — Конечно, в колонию отправлять проще. А вот как жить нам потом? Или для вас это уже не важно? — Желая сгладить разговор, он сказал: — Извините, нервы… — и вытер рукавом с лица испарину.
Арсентьев ответил сразу:
— Как жить вам потом — важно! Даже очень. Поэтому в колонии вас учили, дали специальность, на путь направляли. И все для того, чтоб была у вас возможность исправить свои ошибки. После колонии долго гуляли?
— Почти четыре месяца.
— Не много. Вы, Валетов, на жизнь через свою обиду смотрите. Поэтому все у вас с бухты-барахты. За первой судимостью — вторая, третья… Разбазарили годы по колониям. Седой уже стали. Так по жизни идти нельзя. Возраста своего постыдились бы. — Слова были восприняты как должное, но пауза оказалась слишком долгой.
