Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье
О нет, первые месяцы после свадьбы прошли словно в полусне. Он даже стал надеяться, что изменился сам, что именно этого, стабильной и спокойной жизни, ему не хватало, но…
– Кто такая Анна? – спросила однажды жена и нахмурилась.
Она была немолода – двадцать четыре года, – и все ее подруги уже успели и замуж выйти, и детей родить, и на встречах, каковые случались регулярно, она остро ощущала собственную женскую неполноценность.
Подруги жаловались на мужей, на семейную жизнь, рассказывали о детях, жалели ее… и потому она благосклонно приняла ухаживания человека, которого не любила, и знала, что не полюбит, но в ее ли возрасте выбирать?
– Что? – спросил он, спросонья хлопая глазами.
В глазах плыло. И лунный свет пробивался сквозь сомкнутые шторы, в нем жена, облаченная в белую ночную рубашку, выглядела призраком, и у призрака этого были знакомые черты.
– Кто такая Анна? – Жена ткнула кулачком в бок.
Ей было обидно. Два месяца после свадьбы, а… все по-прежнему.
Работа, дом, на сей раз общий, на двоих, хозяйство и муж, равнодушный к ней. Пусть сама она лишь терпит его, но ведь хотелось же, чтобы любил.
– Ты ее звал во сне.
– Анна… – Он наморщил лоб, притворяясь, что вспоминает. – Ах, Анна… моя однокурсница. Мы… дружили, а она умерла.
– Да?
Жена не поверила.
Ее звали иначе, и она предпочла бы, чтобы во сне муж шептал ее имя, это было бы романтично и вообще хоть как-то оправдало бы этот неудачный брак.
– Да, – ответил он, отворачиваясь к стене. – Ее убили. Давно.
Ревность к давно умершему человеку, что может быть более нелепым? Но для нее, для женщины, которая недополучила любви, Анна была живой. Она, оставшаяся где-то там, в прошлом мужа, ей мешала.
– Я похожа на нее? – требовала она.
– Нет.
– Поэтому ты меня выбрал?
– Какая разница? – Его злила собственная жена и ее настойчивое желание покопаться в его прошлом. Уж лучше бы он соврал, что Анна – его любовница.
– То есть тебе было все равно, на ком жениться? А я думала, ты меня любишь… – Устав кричать, она начинала плакать и картинно удалялась в ванную комнату. Дверь не запирала, прикрывала только, чтобы он имел возможность пойти следом и утешить ее.
Он шел. Сначала, когда еще верил, что эти скандалы – явление временное, она успокоится, и жизнь войдет в прежнюю спокойную колею. Но становилось лишь хуже.
А потом жена заявила, что беременна. Ей представлялось, что это известие его обрадует, что он, узнав о ребенке, забудет и об Анне, и о самой прошлой жизни, всецело отдавшись новому чувству. Он же испытал страх.
И недоумение. И раздражение, поскольку чужие дети вызывали у него единственно чувство брезгливости и злости. Нет, он попытался притвориться, что рад, но жена не поверила.
Следующие несколько месяцев превратились в агонию брака. Скандалы, слезы, «Скорая», больница, возвращение. Ее тусклые глаза, и голос, который ввинчивался под череп. Его чувство вины… и ребенок, сидевший в ее животе. Живот рос быстро, и жена разговаривала с ним странным лепечущим голоском. Живот шевелился, и все это создавало ощущение нереальности происходящего. Порой человеку казалось, что существо, живущее там, в ее животе, следит за ним.
Знает правду.
И само оно, маленькое, беспомощное, будет таким же.
Он не желал ребенку смерти, все-таки он еще не был настолько бесчеловечен, но иногда думал, как хорошо было бы, если бы это дитя исчезло.
Оно появилось до срока. Девочка. Крохотная, квелая, с большими мутными глазами. Сморщенное сине-красное какое-то тельце с тонкими ручонками и пузырем живота, из которого торчал зеленый хвостик пуповины, вызывало омерзение. А жене дочка казалась самым прекрасным созданием в мире.
– Назовем ее Анной, – предложил он, когда жена в десятый раз спросила его об имени.
– Ты нарочно?
Жена побледнела и закусила губу, сдерживая рыдания.
– Нет.
Просто другие имена в голову не шли.
– Ты права, – он не желал слез. – Она не похожа на Анну, пусть будет Ириной.
Ириной звали покойную мать супруги, которую та очень любила. И оценив широкий жест, – честно говоря, ему было безразлично, как назвать ребенка, – жена успокоилась. Недели на две.
Ребенок, как он и предполагал, внес в и без того беспокойную жизнь свою толику хаоса. Иринка плакала, и плач ее походил на кошачье мяуканье. Она мало и плохо спала, много ела, но веса не набирала, мучилась животом. Супруга, теряя остатки терпения, срывалась на нем.
Он уходил из дому. Бродил по городу, всматриваясь в лица встречных женщин, пытаясь найти ту самую, которая подарит успокоение.
А супруга по возвращении устраивала истерики, обвиняя его в равнодушии и в том, что он, скотина этакая, любовницу себе завел. Сама же она, пытаясь вызвать прилив молока, ела банками сгущенное молоко и пачками – грецкие орехи. Молока по-прежнему не хватало, а супруга плыла в боках, покрывалась прыщами. Ее глаза тускнели, а волосы сбивались колтунами.
– Давай разведемся, – однажды предложила она, когда он в очередной раз вернулся домой глубоко за полночь. Предложила без слез и истерики, но голосом усталым.
– Давай, – он согласился.
Да и как было не согласиться, когда ему предложили свободу. И убивать никого не понадобится.
А алименты… это пустяк… и то, что бабкину квартиру придется отдать супруге, – тоже пустяк.
Мать умерла, не успев завещать жилье сестрам по вере. Они приходили, пытались навязать ему волю покойной, но он отмахнулся, не потому, что тогда нуждался в той заросшей грязью норе, но просто из желания отомстить.
Из-за них он такой. Точнее, из-за них в том числе.
Разошлись, как ни странно, тихо. Супруга до последнего опасалась не того, что он передумает разводиться, но того, что, опомнившись, оставит за собой двухкомнатную квартиру, на которую она крепко рассчитывала. Но он обманывать супругу не собирался, а алименты платил своевременно, но ненадолго этого хватило, а потом начались звонки… и претензии…
– Ты совсем забыл о дочери! – визгливо кричала супруга, и он видел хмурое недовольное лицо ее с выщипанными в нить бровями, которые сходились над переносицей. – А девочке нужен отец!
– Да, конечно, – отвечал он, но мог бы и не отвечать, поскольку ей требовалось выговориться. Пожаловаться. На неудачную личную жизнь, которая не ладится, потому что все мужчины – сволочи, на него, на воспитательниц детского сада, на дороговизну и вообще… Она выплескивала на него бесполезную информацию, а стоило заикнуться о том, что у него собственные дела имеются, закатывала скандал. У нее замечательно получалось скандалить даже по телефону.
– Я не могу так больше! – взвизгнула Машка, пытаясь вырваться.
И человек с неудовольствием отметил, что пропустил большую часть беседы, каковая, впрочем, беседой не была.
– Я все о тебе расскажу, слышишь?! – Машка дергалась.
Толик держал. И не просто держал, его лицо исказила такая откровенная ненависть, что человек удивился, не ожидая от него, вечно сонного, дебеловатого, этаких чувств.
– Заткнись! – прошипел Толик.
– Нет! Я… я… все узнают, какое ты дерьмо! Я… прямо сейчас…
От пощечины голова ее запрокинулась, а губы лопнули.
– Прямо сейчас ты, тварь, заткнешься и уберешься в свою нору, – сказал Толик, тряхнув бывшую супругу так, что голова ее запрокинулась, – и будешь сидеть там тихо-тихо… а если вдруг решишь, что сидеть не хочется, то вспомни, что я могу сделать…
Машка икала и плакала. Беззвучно. Слезы катились по напудренным щекам ее, словно дорожки воды по грязному стеклу, и человеку захотелось потрогать их, убедиться, что щеки эти настоящие, и дорожки, и сама Машка, которая в этот момент весьма походила на куклу.
– Ясно? – спросил Толик.
– Д-да… – Машка попятилась, и ее отпустили. – Я… я тебя ненавижу!
– Взаимно, дорогая.
Толик вытер руки о штаны и плюхнулся в кресло.
– Вот дура! – сказал он, широко зевая. От зевка Толиково лицо перекосилось.
– Она тебя боится.
– Баба должна бояться, иначе распускается… – Толик потер щеку, а человек вдруг понял, что старый его приятель пьян.
Странное это дело… Не то чтобы Толик не пил, тогда пили все и помногу, не особо разбираясь с тем, что именно пьют. И ему самому случалось набираться, Толик вообще к бутылке прикладывался чаще обычного, но оставался собой, ленивым, бесхребетным типом.
– Совсем страх потеряла. Думает, что раз я спокойный, то можно мозг выносить. Если бы ты знал, как она меня достала.
– Не одного тебя жена…
– А ты тоже?
– Развелся, – он сел рядом с Толиком, раздумывая о том, что убирать придется и его… Смешно получилось, если бы не Васькина дурная прихоть, сколько бы людей жить осталось.
Но смех смехом, а… подозрительно.
Толик и Машка… и Ника… Этак недолго себя выдать. Поэтому прежде, чем убивать, необходимо тщательно все обдумать.
– Тоже доставала? – Толик вытащил из-за пояса флягу и приложился. – Извини, тебе не предлагаю… я вообще в завязке, но эта коза достала. И Васька тоже достал.
