Николай Черкашин - Опасная игра
— Я тоже подарю колечко! — перекрыл гомон общего восхищения Герман Бариевич. — Оно не серебряное, стальное. Очень скромное…
Все затихли и насторожились.
— Правда, на нем два ключика. Но они не золотые. И очень хорошо, иначе бы они гнулись в стальном замке стального автомобиля. Получайте ваш «джип» и будьте счастливы!
Оркестранты — их было четверо — переглянулись, и грянули:
Где-то за городомОчень недорогоПапа купил автомобиль…
— Напрасно вы так считаете, — шутливо погрозил музыкантам вилкой Герман Бариевич. — Последняя модель — «рейкджер-джип». Вездеход для наших дорог.
— Какого цвета?
— В цвет ваших глаз, мадам, зеленого. Горько! Очень горь-ко…
Свадьба получилась веселая, чуточку шальная. Герман Бариевич много и охотно танцевал с Карининой мамой. И всякий раз, когда он подавал руку элегантной польке с безумным разрезом платья на левом бедре, не оставлявшем сомнений, от кого невесте достались такие красивые ноги, оркестранты начинали что-нибудь медленное и томное — из давней юности танцоров.
Далеко-далеко, где кочуют туманы…
Еремеев расслабился и позволил себе выпить больше обычной, весьма строгой нормы, и поэтому от всей свадьбы у него осталось в памяти только резкое впечатление: Анастасия танцевала танго с Радиком, держа безногого урода на руках, словно куклу. От этого зрелища Еремеев на минуту протрезвел, а потом все опять закружилось в пестром тумане.
Анастасия ворковала Карине:
— Счастливая! Первая брачная ночь и в Вене.
К шести часам вечера Леонкавалло отвез их в международный аэропорт, сиявший оранжевым кристаллом в темени сентябрьской ночи.
Глава восьмая
ВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ ИЛИ С ЧЕМ ЕДЯТ БЕТАПРОТЕИН?
За границей Еремеев был только в Египте, где в александрийском порту ремонтировалась его подводная лодка, и в Афгане. Вена покорила его еще в самолете, когда над Дунаем лайнер в вираже завалился на крыло, и в иллюминаторы ударило огнище прекрасного, как штраусовский вальс, города. Зубчатая пика Стефанского собора, подсвеченная снизу, метила в бугристый шар полной луны…
Потом в одну ленту слились дворцы, храмы, лепные фасады особняков, вилл, отелей, банков, ресторанов…
В «Кайзер-Отеле», где они остановились, Еремеева помимо всей прочей несоветской роскоши поразило то, что каждое утро горничные после уборки оставляли на подушках букетики фиалок, а каждый вечер там же — по шоколадной медальке.
В первую же ночь ему приснилась свадьба, но не своя — чужая. Вокруг горел старинный готический город, чем-то похожий на Вену. Он во все той же армейской форме вместе с девушкой-связисткой по имени Лида, смотрел с балкона какого-то особняка, как пылает в ночи кольцо пожарищ. Город не жалко, он чужой, вражеский. И квартиру — огромную, богатую, с картинами, коврами и гобеленами тоже не жалко. Она — буржуйская. Командир разведроты срывает с окна белые маркизки и набрасывает на плечи Лиде.
— Ну, теперь ты форменная невеста! Только погоны прикрой.
Лида закутывается в белый шелк, и ткань обнимает ее не хуже самого настоящего подвенечного платья. Разведчики наперебой дарят ей свои восторженные комплименты. Лида сияет и чуточку задирает миленький курносый нос.
Из подвалов дома тащат ящики с шампанским. Еремеев никогда не видел столько озлащенных бутылок сразу. Рябит в глазах. Еще несут и еще. В первом этаже винный магазин.
Командир роты выходит на балкон, огладывает огненную панораму.
— Хорошо горит! — одобряет он.
— Как бы нам не задымить… — тревожится Еремеев.
— До утра не достанет. Спи спокойно, жених!
Шампанское и в самом деле лилось рекой, смывая с рук, лиц, сапог гарь горящего города. Вкус этого чудного пенного вина Еремеев познал впервые. И коварство его тоже… Они лили вино в убегающую пену, пока не наполняли до краев алюминиевые кружки, не доверяя тонкому стеклу бокалов, поблескивающих из резных буфетов…
Они проснулись с Лидой в баррикаде перин, ковров и подушек от криков: «Горим, пожар!»
По огромной буржуйской квартире плавал сизый дым. Натянув на себя что было под рукой, бросились на лестницу, но оттуда, с нижних этажей, выхлестывали языки пламени.
— Поджаримся, однако… — сбил фуражку на затылок командир роты. — И воды ни капли.
— А если шампанским? — осенило Еремеева. — Еще два ящика осталось.
— А ну, орлы, тащи их сюда!
Они тушили пожар шампанским. Швыряли бутылки в огонь, как гранаты. Вино мгновенно вскипало, испуская углекислый газ, в котором задыхалось пламя. Вышибали пробки и поливали пляшущие языки пенными струями, как из огнетушителей… Они пробились сквозь пожар и выскочили на ратушную площадь. Лида сбросила с себя «подвенечное» платье, почерневшее от гари и мокрое от шампанского…
Еремеев сел посреди роскошной двуспальной кровати с балдахином и долго отходил от странного сна. На окнах алькова висели белые шелковые маркизки, почти что те самые, в которые куталась непонятно с какой стати поселившаяся в его снах Лида…
* * *Работы в Вене оказалось немного. Они только дважды съездили на переговоры с венскими фармацевтами, причем Еремеев, выполняя обязанности заурядного телохранителя, оба раза просидел в приемных, тогда как Карина переводила на этих весьма конфиденциальных, надо было понимать, встречах. Листая от скуки красочные проспекты, он наткнулся на любопытный прайс-лист: человеческий скелет, обвешанный ценниками, как новогодняя елка игрушками. «Если в вас что-то сломалось, ПОКУПАЙТЕ ЗАПЧАСТИ!» — призывала реклама. «Искусственное внутреннее ухо — 2500–4000 DM; стимулятор работы сердца — 2500-10000; тазобедренный сустав — 900-2100; артерии — 500-4000; грудь — от 1500; зубы — 1500–4000; глаза — 160–350…»
«Осталось изобрести силиконовые души, и тогда людей можно будет собирать на конвейерах, — мрачно подумал Еремеев. — Во всяком случае разбирать их уже научились…»
Он всячески гнал мысль, что, пока он тут попивает кофе с марципанами, там в Подмосковье, в чудных блоковских местах грохочут в бетонном подземелье барабаны костедробилок и плещется вода в бассейне смерти.
Обедали обычно в два часа в довольно скромных, но с домашним уютом обставленных гаштетах втроем.
Как-то вечером, накануне отлета, Герман Бариевич пригласил его на прогулку по Пратеру.
— У вас есть какие-либо сомнения насчет столь резкой перемены в жизни?
— Пока нет.
— Надеюсь и не будет. В ноябре слетаем в Лондон и Мадрид. Самая большая роскошь человеческой жизни — это возможность путешествовать. Менять страны, не потеряв своей, однако.
Под каштаном на тротуарной решетке стояла одинокая кошечка в сапогах, точнее замшевых ботфортах. Широкоплечая малиновая кофта и жалкий намек на юбку, вкруг обтянутых черными легинсами длинных ног. Головка лани была насажена на лебединую шею — большеглазая, но с бестрепетным взором. Гербарий безошибочно прочитал тайный шифр ее наряда: «Жду клиента».
— Ви филь?[20] — спросил он.
— Триста баксов, — ответила кошечка-лань, безошибочно распознав в клиенте соотечественника.
— В Москве это стоит пока что двести, — обескураженно заметил Герман Бариевич.
— На хрена было в Вену приезжать?
— В самом деле, — хмыкнул он и обратился к Еремееву: — А на хрена нас в Вену-то занесло?
— Если вдвоем, то по двести с каждого, — предупредила девица и подтянула ботфорты.
— Понятно. Оптовая скидка. Но я буду один. Может, как земляку скидка выйдет?
— С земляков я с наценкой беру, — предупредительно сощурила она нафабренные щелки. — А с тех, кому за полета, — еще больше. Так что соглашайтесь на триста, дедуся.
— Ну, молодежь пошла! — покачал головой Герман Бариевич. — Никакой романтики. А вы ИХ жалеть изволите, дорогой Олег Орестович. В стране бетапротеина не хватает, а тут… ну, ладно! Согласен. Поехали, что ли.
Он подозвал такси, и Еремеев, как положено телохранителю, сел рядом с водителем.
В отеле он проводил шефа до дверей номера и вернулся к себе. Карина смотрела мультики, потягивая крюшон через соломинку. На его подушке лежала золотая шоколадная медалька.
Вот так же одиноко поблескивала на красной подушечке медаль «За отвагу» убитого под Кандагаром комбата спецназа. Все остальные награды остались в Союзе. А эту он получил вместе со снайперской пулей, которая вошла в висок в тот момент, когда командир дивизии прикреплял ее к капитановой «афганке»…
Вот и тебе, Еремеев, выдали в Вене — «За боевые услуги»…
Он сжал шоколадку так, что та, вопреки рекламе, растаяла все же не во рту, а в руках. Пошел мыть пальцы в ванную. Но зазвонил телефон. Левой рукой снял трубку.
