Олег Егоров - Правила игры
— Ну?! — интересовалась Зинаида, поджидая Гудвина у вагона. — Скоро?!
— Обождать надо недельку! — хмурился Гудвин, брезгливо соскребая кошачий помет с ботинка.
— А это что? — кивала Зина на испачканный рельс.
— Что, что! — огрызался с досадой Гудвин. — Мамаев курган!
Наконец Зинаида была представлена будущему мужу. Родион своими интеллигентными манерами сразу разбудил в ней буйное платоническое чувство. И осада крепости началась.
— Что там о «внутренней цели»?! — повторила свой вопрос раскрасневшаяся с мороза Зинаида, надвигаясь на историка.
— Здравствуйте, Зинаида! — Родион с книгой попятился.
— И вам того же, Родион Викентьевич! — Она стремительно, будто делая хирургический надрез, расстегнула на куртке-аляске молнию.
— «Согласно Канту, — продолжил придушенным голосом Родион, — явления, не имеющие цели, которая могла бы быть представлена образно, не могут иметь и идеала!»
— А имеющие цель?! — придавила его Зинаида к стенке купе.
— «Единственным существом, согласно Канту, действующим по «внутренней цели», является человек!» — закрываясь книгой, взмолился историк.
— Ну давай! Давай! — заклокотала Зинаида, лихорадочно ощупывая брюки учителя. — Вот она, моя «внутренняя цель»!
Ее буйное платоническое чувство вышло из-под контроля и переросло в трепетное физическое влечение.
— Трахни меня! Трахни меня! Трахни!.. — страстно дышала, прильнув к историку всем своим необъятным телом, Зинаида.
Родион поднял обеими руками пудовый том «Философского энциклопедического словаря» и со всей силы опустил его на голову Зины. Та закатила глаза и села в проходе.
— Ну ты, Родиоша, извращенец! — Уронив перочинный нож, Гудвин восхищенно уставился на безумного педагога. — Много я видел способов, не скрою! Но чтоб так!..
Родион вырвался из купе и с воем помчался по коридору.
— Ничего, ничего, — утешала Клавдия рыдающую подругу. — Все образуется.
— Кто сказал, что он кошек любит?! — всхлипывала Зинаида. — Живодер!
Пользуясь тем, что все о нем решительно позабыли, Мамай вспрыгнул на стол и с урчанием взялся за копченую колбасу.
— Лёнь, а Лёнь?! — впервые назвал я Гудвина по имени. — Увези меня отсюда, Христа ради!
— Куда?! — удивился бродяга.
— В «Мюр и Мерилиз»!
Клавдия попросила нас выйти, чтобы не смущать огорченную подругу. На Зинаиду ни с того ни с сего напала икота.
— В «Метрополь»! — сказал я. — В «Асторию»!
В результате мы поехали на Сивцев Вражек. По вражку этому при царе Горохе протекала речка Сивка. Не исключаю, что ее Кефиров осушил. Кефиров с похмелья мог осушить все, что подлежало осушению. Служил он на Сивцевом Вражке дворником. Лопата и метла были его рудиментами. Кефиров, как и я, защитил кандидатский минимум, только по раннему творчеству Пауля Целана, австрийского поэта-модерниста, но метлу так до конца и не отбросил. Дворник-аспирант в Москве — явление столь же распространенное, как и взяточник-префект. Несмотря на свой социальный статус, Кефиров был сибаритом и белоручкой. При том же — пьяницей и, согласно его собственному определению, «идейным бичом». Его теория «бичизма» поражала стройной логикой и отдавала знанием жизни: «Бич обыкновенный, как вид фауны, низовой, так сказать, бич с его пресловутой свободой — грязный миф городского фольклора. Свобода его иллюзорна. Поиск ночлега, постоянное добывание хлеба насущного, жестокая борьба с конкурентами, грызунами, вшами и прочей нечистью оттирают его от желанной свободы, как толпа оттирала страждущего от прилавка в эпоху антиалкогольных перегибов. Истинный бич, неподдельный бич, так сказать, высшего полета — академик. Вот где синекура зарыта. Академики — элита бичей! Честь им и хвала!» Такова была, в общих чертах, цель жизни по Кефирову: высокооплачиваемая должность, не требующая никакого труда. «Но чтобы добиться ее, — утверждал тот же самый Кефиров, — необходимо такое сумасшедшее приложение усилий ценой лучших лет, что она, право, того не стоит». Так говорил Кефиров: «Нет под звездой ничего, заслуживающего усилий! Дайте мне точку опоры, и я на нее обопрусь!»
В дворницкой Кефирова превалировал строгий беспорядок. Все вещи, будь то лопата или книга, лежали и стояли сплошь не на своих местах.
— Неси его сюда! — распорядился Кефиров при виде Гудвина со мной на закорках. — Сажай! Прислони лучше!
— А где?! — спросил я, собираясь с мыслями.
— Везде! — отозвался Кефиров, прилично обождав продолжения. — Везде и в большом количестве!
— Это не «Метрополь», — определил я на глаз, обозрев полуподвальное помещение.
— Нет, — подтвердил дворник-аспирант. — Но и не пельменная.
Гудвин распечатал бутылку, и наступила долгая зимняя ночь.
С утра, открывши глаза, первым я увидал опять же Гудвина.
— На работу опаздываю! — пояснил он, разливая «огненную воду». — Скоро Новый год! А там и Рождество. Самая урожайная пора! Богомольцы ордой повалят!
— Какой год? — Я неуверенно взял стакан.
— Еще какой! — вклинился в беседу Кефиров. — С наступающим!
Он клубился и потел, стаскивая ватник. Расчистка снега вернула ему утраченную бодрость. Чего нельзя было сказать обо всех остальных.
— Му-му! — позвал Кефиров, заглядывая под шкаф. — Где ты, чертова устрица?!
Черепаха нашлась за оцинкованным ведром с букетом уборочного инвентаря. Кефиров налил ей в блюдце молока и присоединился к застолью.
— А почему Му-Му? — свертывая «козью ногу» из табака недокуренных «бычков», полюбопытствовал Гудвин.
— Глухонемая, — был краток аспирант.
Закусив после третьей, Кефиров пустился во все тяжкие. Что там Родион с его философскими чтениями!
— Сидение сиднем — вот корень зла моих соотечественников, — начал он.
— А моих?! — насторожился Гудвин.
— И твоих, — великодушно взял его в свою компанию Кефиров. — Вспомнить хоть Илью Муромца. Тоже и Емеля-щукарь. Печка — и весь сказ. Между тем согласно утверждениям Лао Цзы, жизнь человека — не что иное, как возвращение домой. Человек всегда рождается на чужбине. Чужбина — его родина, но не дом. Блуждая по дорогам судьбы, человек подсознательно ищет единственно верный путь. Причем, заметите, вслепую. Не случайно слепец Гомер отправил после взятия Трои хитроумного Лаэртида за семь верст киселя хлебать. Одушевленная метафора поэта стремилась в родную Итаку с упорством, превосходящим олимпийское сопротивление. Так и мы превосходим его. Так я его превосхожу.
— Здравия желаю, ваше превосходительство, — пробормотал я, поднимая чарку.
— Да! — Кефиров выпил и продолжил: — Таковы греки! Одиссей отдавал себе отчет, какие препятствия возникнут на его многотрудном пути. Ну, или догадывался. Лень и Страх — вот Сцилла и Харибда нашего бытия.
— И менты, — уточнил Гудвин.
— Но что ожидало Одиссея в конце его жизненного пути?! Что ждало его, как отравленная змея в каменной засаде?! — вопросил, поглядывая на нас торжествующе, Кефиров.
— Заначка? — предположил Гудвин.
— Пенелопа! — Кефиров вскочил и обежал вокруг стола. — Одиссей, конечно, знать этого не мог! Но Гомер знал! Он вывел себя в образе слепого верного пса и кинулся наперерез хозяину, чтобы предупредить его! Но он, слепой жалкий пес, не мог говорить! Он мог только сочинять гекзаметром!
— Да! — Гудвин тронул повязку, прикрывавшую выбитый глаз. — Не повезло мужику!
— Выпьем же за тех, кто в море и никогда оттуда не возвращается! — провозгласил Кефиров. — За вечных странников, братия! За Агасферуса!
— Собирались эллины толпою на далекий остров Сахалин… — Я подцепил из банки опенок и уронил обратно.
Таких банок с опятами каждую осень присылала ящика три-четыре аспиранту его тетка. Чтоб было чем закусывать.
— В магазин бы сходить, — озаботился Гудвин состоянием наших дел.
— Лучше за водкой сбегать! — возразил Кефиров.
Взаимопонимание за столом достигло абсолюта. Гудвин с Кефировым засобирались: кто в магазин, кто за водкой. Причем Кефиров прихватил с собой метлу. После их возвращения в моем сознании опять наступила долгая зимняя ночь.
Когда я проснулся, а может, и не проснулся, Гудвин истязал банку с опятами.
— На работу опаздываю! — налегая на консервный нож, пропыхтел он. — Рождество скоро! А там и Крещение не за горами! Богомольцев будет невпроворот! Золотое время!
Кефиров храпел на топчане. На груди у него лежала черепаха Му-Му. На черепахе стоял пустой стакан.
— Лёнь! — позвал я бродягу.
— Дался тебе этот «Метрополь»! — Он отодвинул банку и обнял меня, присев рядом. — Ну, чего ты маешься?! Ну, погибли твои ребята! Все под Богом ходим! Рождество вон скоро!
— М-да! — не разлепляя век, произнес Кефиров. — Амальгама! Книга отражений! И зеркала страниц! Осталось там что-нибудь?!
