Виктор Пронин - Божья кара
– Баранов нужен.
– Вы договаривались?
– Он знает, что я приду, – слукавил Амок.
– Входи, он возле бассейна.
В замке что-то слабо щелкнуло, и железная щеколда ушла в сторону. Амок толкнул дверь, и она тяжело ушла в сторону. Проход был свободен. Амок подошел к бассейну с плавными очертаниями, напоминающими чертежное лекало, осмотрелся. По ту сторону бассейна, в тени кипарисов стоял белый пластмассовый столик, несколько таких же белых пластмассовых кресел. В одном из них сидел молодой, лысоватый Баранов и приветственно махал ему рукой.
Амок подошел, остановился у столика.
– Здравствуйте.
– Привет, Амок. Присаживайся. – Баранов сделал широкий жест обнаженной рукой.
– Вы меня знаете?
– Кто же тебя здесь не знает! Ха! Местная знаменитость, никуда не денешься.
– Чем же я прославился?
– Наташей своей прославился.
– Я не знал, что она моя.
– Теперь знаешь. Садись, говорю. – Баранов кивнул на белое пластмассовое кресло. – Выпить хочешь?
– Хочу. – Амок решил, что такой ответ должен понравиться хозяину больше, чем какой-либо другой. Сколько, оказывается, в каждом из нас заложено дипломатических способностей, как легко и быстро, оказывается, мы можем в ответственный момент находить слова не просто уместные, а слова наилучшие, сильнейшие.
– Хорошо отвечаешь. – Баранов поднял руку и указательным пальцем, до того устремленным в небеса, как жезл гаишника, останавливающего все движение, указал на стол. Там, в гостинице, за громадными, затемненными стеклами, за ним, видимо, наблюдали, поскольку уже через две-три минуты парень в белом переднике поставил на стол большую тарелку с отбивной, присыпанной зеленью, справа от тарелки положил нож, слева – вилку, а напротив, по центру, поставил рюмку. – Водка? – спросил Баранов.
– Водка, – ответил Амок.
Рюмки у Баранова оказались неожиданно большими, не менее чем стограммовые. Наполнил он щедро, не под самый ободок, но все же...
– Со свиданьицем, Амок.
– Ваше здоровье!
Оба выпили до дна и потому остались довольны друг другом. Сколько все же тонкостей можно увидеть в простом деле – выпили мужики по рюмке! Об этом можно написать если не книгу, то хороший, большой рассказ уж точно. Когда-нибудь напишу. Но сейчас ограничусь кратким замечанием: поставив на стол пустые рюмки, оба остались друг другом довольны, между ними возникло понимание, доверие, готовность говорить откровенно и доброжелательно.
– Как поживает Наташа? – вежливо спросил Баранов. – Не обижает?
– По-разному, Александр Григорьевич.
– Знаешь, Амок... Называй меня Сашей. А то в моем длинном имени столько ступенек, столько спотыкающихся звуков, что мы с тобой не успеем до вечера ни о чем поговорить.
– Если получится... Саша, – улыбнулся Амок.
– Получится. Главное начать. Я тут, не дождавшись тебя, уже немного пообедал, так что ты не смотри на меня – налегай на отбивную, а то после второй рюмки забудешь, зачем пришел.
– Я и после третьей не забуду, – осмелел Амок.
– Так что Наташа?
– Мечется. Появилось у нее такое словечко – заигралась.
– Хорошее словечко, точное. Значит, есть надежда на выздоровление. Как ты думаешь?
– Хочется верить.
– Если хочется – верь. Жаждущий да обрящет. В Библии сказано чуть иначе, но для нашего с тобой разговора так уместнее.
– Какой-то тип завелся... По кличке Зэк... Она его боится. Всех посылает, а его не может.
– Нельзя сказать, что он завелся, они оба местные... А боится его зря... Пустое место. По дури отсидел несколько раз, теперь изображает из себя крутого. Я знаю, как он себя вел там, за проволокой, как с ним себя вели, за что любили и баловали... Это самая страшная его тайна. Сказать или сам догадаешься?
– Уже догадался.
– Молодец. Ну, давай по второй... Осилишь?
– Попытаюсь.
– А потом расскажешь, зачем пришел... Годится? Ну, давай... За Наташу. Она наш человек. За вами наблюдает весь Коктебель. За тебя болеют.
– Точно?!
– Знаю, что говорю. Пари заключают... Большие деньги на кону. Ты уж не оплошай. Я тоже на тебя поставил. Если дрогнешь, разорюсь.
– Не разоритесь, – твердо сказал Амок, исподлобья глядя Баранову в глаза.
– Тогда победы тебе! На всех фронтах, как выражается детективщик Витя! Знаешь такого?
– Встречались... От вас тоже зависит, разоритесь вы или нет, – как бы между прочим, заметил Амок.
– Ну-ка повтори! Что-то ты интересное произнес! Во мне прямо что-то напряглось, с банкирами это бывает, когда вдруг откуда-то донесется слабый, почти неуловимый запах денег. Я правильно понял? Тот ли запах пронесся над нашим скромным столиком в тени кипарисов и акаций?
– Тот. Все правильно, – вздохнул Амок.
– Говори. А я буду молчать. – Баранов отодвинул пустую уже тарелку и, положив полноватые руки на стол, уставился Амоку в глаза.
– Наташа немного тронута на Грине... Она частенько бывает в музее в Старом Крыму, как на исповедь ходит...
– Даже так, – удивился Баранов. – И что же из этого следует?
– А из этого следует дурь собачая, которая пришла мне в голову и не хочет уходить.
– Слушаю тебя внимательно.
– Это ваша яхта стоит у пирса?
– Ну? Моя. «Мурка» называется.
И Амок, уже не отвлекаясь и не замолкая, не опуская подробностей и экономических прикидок, рассказал Баранову о той дури собачей, которая пришла к нему однажды ночью. Дурь пришла при свете бледнеющей уже предрассветной луны, когда лежал он среди полузасыпанных фундаментов, на строительных щитах, среди запахов горькой крымской полыни и страдал, раздавленный собственным воображением, – он знал, где Наташа, с кем и чем в данный момент занимается.
Баранов вначале изумленно моргал белесыми своими ресницами, потом хмыкнул несколько раз, почесал щетину на щеках и перестал слушать Амока. Он соображал быстрее своего собеседника, и ему все стало ясно уже через две-три минуты.
– Стоп, – сказал он. – Остановись. Я все понял. Я с тобой. Считай, что нас двое.
И Амок...
Амок заплакал.
Он встал из-за стола, отошел к кипарисам и затих там на какое-то время. Слишком многое стояло на кону, слишком мало времени прошло с тех пор, когда он диким зверем выл в зарослях парка, когда бился на берегу о холодную ночную гальку и случайная компания уберегла его от решения отчаянного и необратимого.
– Хватит тебе там прятаться... Иди сюда, – позвал Баранов.
Амок послушно подошел, сел на белый свой стул и виновато взглянул на Баранова.
– Извините, конечно... Я не ожидал, что вы так быстро согласитесь... Столько всего было... Я, наверно, немного спекся.
– Маленько есть, – согласился Баранов. – Сейчас мы это дело поправим, – и он наполнил рюмки. – За успех нашего безнадежного предприятия. И еще... Хватит мне выкать. В Коктебеле это не принято.
Оба выпили, помолчали, не глядя друг на друга, зажевали подсохшими маслинками.
– Я не спрашиваю, есть ли у тебя деньги...
– Я отработаю, – твердо сказал Амок. – В твоем заведении, – он кивнул в сторону гостиницы, – всегда найдется работа. Точно отработаю.
– Не сомневаюсь. Поэтому не говорю о деньгах. Товар кой-какой нужен... Я знаю в Симферополе одно местечко, где он, этот товар, имеется в наличии.
– Я посчитал...
– Не надо, – Баранов выставил вперед плотную ладонь, останавливая Амока. – Я знаю, сколько чего потребуется. Ты подумал о креплении?
– Есть такая штуковина, строительный пистолет, он скобами выстреливает, и скобы загибаются.
– А оркестр? – напористо спросил Баранов.
– Какой оркестр?
– Без оркестра я не согласен. Хотя... У Славы неплохой оркестр. Но скрипка нужна, у Славы нет скрипача. Ладно, скрипача я беру на себя. А трубач... Нет, Славин оркестр не годится... Трубач нужен... Ты знаешь песню «Прощай, мой Коктебель»? Стихи Мельника, музыка Баранова, знаешь?
– Я только стихи знаю.
– Услышишь. В моем исполнении. Ладно, подробности потом... Кто-нибудь знает о твоей дури собачьей?
– Нет.
– Ни одна живая душа на всем белом свете?
– Ни одна.
– Никто и не должен знать! Понял? Никто. Если хоть кто-нибудь краем уха, левой ноздрей прослышит или догадается... Я отказываюсь. Согласен?
– Да.
– Кровь из носа?
– Да.
Баранов надолго замолчал, потом, взяв за горлышко пустую уже бутылку, посмотрел ее на свет, повертел в воздухе, показывая кому-то невидимому за затемненными стеклами, что бутылка пуста, и отбросил ее к кипарисам.
Полная бутылка, не просто из холодильника, а из морозилки, появилась на столе ровно через одну минуту. Она была в матовом инее, и в ней был, от нее исходил зов к другой жизни – тревожной, неожиданной и потому счастливой.
– Она не сможет через это переступить, – неожиданно произнес Баранов, глядя в пространство Кара-дага.
– Кто? – не понял Амок.
– Наташа.
– Через что?
– Через это. Через это никто не сможет переступить, никто не сможет сделать вид, что этого не было. И ты не сможешь через это переступить. Никогда.
