Татьяна Устинова - Сразу после сотворения мира
Некоторое время они молча качались. Потом Элли вывернулась у него из-под руки и поднялась.
– Ты куда? – спросил Плетнев рассеянно.
Она секунду постояла, глядя на него, а потом села к нему на колени. Качалка скрипнула и качнулась.
– Мне надоел детектив, – сказала она, близко глядя ему в лицо. – Я хочу любовный роман.
– Я не читаю любовных романов, – возразил Плетнев. – Детективов тоже не читаю.
– И зря.
Она поцеловала его, осторожно держа в ладонях голову, расцарапанную Женькой, и Плетнев, наверное, почувствовал бы что-нибудь в духе любовных романов, если бы не жар, обрушившийся на него, как будто он неожиданно перенесся в самый центр пожара.
Вокруг опять бушевало пламя, трещало, ломилось, и требовалось что-нибудь первобытное – гроза, ливень, ледниковый период, чтобы немного унять полыхание.
Он взял ее за бедра, выпуклые, обжигающие, – почему у нее такая горячая кожа? Он прихватил ее покрепче, еще крепче, чтобы она уж точно не смогла убежать, спастись. Он потянул ее на себя, чтобы она стала еще ближе, как только может быть близка первобытная женщина, которая не боится никаких катаклизмов и катастроф.
Может быть, только гадюк и медведей немного.
Не только бедра, но и все остальное было прямо перед ним, и на этот раз он точно знал, какое оно, и предвкушение опять оказалось болезненным.
– Я хочу тебя.
– Ты хочешь уехать от меня в Москву.
– Элли.
Они целовались так, как будто жить оставалось шесть секунд и нужно было провести эти секунды с пользой.
– А где твоя майка с ослом?
– В стирке.
– Ничего, – с трудом выговорил Алексей Александрович. – Ты все равно очень красивая.
Он понятия не имел, что именно на ней надето, красивая она или нет, он только знал, что должен немедленно, сейчас же взять ее, присвоить себе, завладеть, разложить на молекулы, а потом собрать в произвольном порядке! Странное дело, пять минут назад ничего такого ему не хотелось, о поцелуях на лавочке и разложении на молекулы он вовсе не думал, и в голове у него выстроилось что-то осмысленное, казавшееся ему важным, а сейчас все осмысленное и важное стремительно выгорало, его пожирал деловитый, веселый, страшный огонь.
Он подхватил ее неловко, поднялся с качалки, неудачно, повалился обратно, и она плюхнулась сверху.
– Я… тяжелая. Не надо меня поднимать. Ну, правда. Мне стыдно.
Он не слушал, что она там бормочет, и ничего не понимал, кроме одного: теперь она лежит на нем, ее одежки задрались, и он получил в свое распоряжение некую ее часть.
– Алеша, я… Подожди, дай я встану!..
Она же не знала, что цивилизации пришел конец и вернулась первобытность!..
Плетнев сгреб ее в охапку, взвалил себе на плечо и потащил в дом, как турецкий воин полонянку, и, кажется, над забором мелькнула чья-то изумленная физиономия, он не обратил никакого внимания.
Ногой – руки-то у него были заняты брыкающейся полонянкой! – он захлопнул дверь, протащил Элли еще немного, смутно понимая, что по лестнице ему не подняться, свалил ее на диван и упал сверху.
Тряпки мешали, в наступившей первобытности не могло быть никаких тряпок, годилась только честная и правдивая нагота, и Плетнев кое-как посрывал и пошвырял их.
– Ты мне нужна.
– Я знаю.
– Тебя слишком долго не было.
– Меня не было всего ничего.
Тут он вдруг мимоходом, внутри пожара, который все разгорался, рассердился, что она его не понимает, это же так просто!..
Она слишком задержалась. Почти опоздала. Он дожил до сорока лет, ничего не зная о первобытности и пожарах. Он был специалистом по фарфору и полированному стеклу, а вот о живом и настоящем не знал. Ему только предстоит учиться, узнавать, каково это – жить, зная, что загореться можно в любую секунду.
И еще какая-то чепуха лезла в голову – леса, холмы, вересковые пустоши, холодный ветер, горящие щеки, растрепанные волосы, на которые невозможно смотреть под солнцем, золото, изумруды, папоротники, изумленные глаза. Свобода, неслыханная, небывалая, невозможная ни с кем, кроме нее.
Он трогал, гладил, тискал, разбирал на молекулы, присваивал, только рассмотреть не было времени – совсем!
Он очень спешил, понимал это и ничего не мог с собой поделать.
Для того чтобы освободиться от тягот и нечистоты сегодняшнего дня, годились только первобытные средства – пожар, цунами, извержение вулкана, – и все эти средства были сейчас в его полном распоряжении.
И женщина была в его полном распоряжении тоже.
Наверное, имело смысл помедлить, задержаться, оценить, но разве можно медлить и оценивать в эпицентре и грохоте катастрофы?!
Только лететь вперед, до самого края земли.
Очнулся Плетнев действительно на краю, только не земли, а дивана, понял, что сейчас упадет, но не сообразил, что нужно сделать для того, чтобы не упасть, и съехал на пол.
Голова его женщины приподнялась, свесились невозможные волосы, и она уставилась на него бессмысленно.
– Я упал, – сообщил Плетнев.
Она кивнула и улеглась обратно.
Некоторое время они так и лежали, он на полу, она на диване, потом он поднялся и сказал:
– Подвинься.
Она подвинулась.
Плетнев пристроился рядом с ней, обнял, прижимая бедром и локтем, чтоб не убежала, и немедленно заснул.
– Что это такое, а? – спросил он, проснувшись. – Что творится?!
– Опять что-то случилось? – Элли потерлась о него сонным носом и положила голову как-то так, что ее волосы стали немедленно щекотать ему нос. Он поднял руку, изучил ее со всех сторон, как посторонний предмет, и пригладил щекотные волосы.
Тут ему пришло в голову, что надо как-то оправдаться, что ли. Только он не знал как. Весь многолетний опыт ведения переговоров пошел к черту.
– Элли, я не всегда набрасываюсь на женщин, как маньяк.
– На каких еще женщин? У тебя нет никаких женщин. У тебя только я.
– Только ты, – повторил он.
– Если у тебя есть еще какие-то женщины, я их всех зарежу. У нас где-то был дедушкин кинжал.
– Послушай меня! – Он взял ее за плечи и чуть-чуть приподнял. – Я не знаю, почему так получается, но ничего не могу с собой поделать. Я так тебя хочу, что не в силах ждать. Но на самом деле я…
– Вменяемый, – подсказала Элли. Она не слушала, и он понимал, что не слушает. Получалось, что он оправдывается попусту. – У тебя здесь волдырь. Так и не помазал, да?
– Где? Элли, я тебе обещаю, я возьму себя в руки.
– Посмей только, – сказала она. – Ты лучше там, в своем мире, держи руки подальше от всяких перламутровых красоток! Помни про дедушкин кинжал.
– С тобой невозможно разговаривать.
– Невозможно, – согласилась первобытная женщина и пристроилась так, чтобы смотреть ему в лицо. – Такое счастье, что мне удалось тебя заполучить. Мне тебя не хватало всю жизнь. Знаешь, я даже стала думать, что я ненормальная. Я всегда была уверена, что любовь – это что-то особенное. А мне предлагали кратковременную гимнастику! По часам. Сегодня наш комплекс упражнений рассчитан на десять минут, а завтра – на двадцать пять. Затем освежающий душ – и, слава богу, на сегодня отделались! – Плетнев захохотал. Все это было ему знакомо. – И я стала думать, что со мной что-то не так. Ну, не хочу я комплекс! Я хочу сходить с ума, кусаться, брыкаться и совершать всякие непотребства!..
– Ты совершаешь множество всяких непотребств.
– Я хочу не помнить себя, и правил никаких не соблюдать, и не думать!.. И с тобой у меня получается, понимаешь?
Плетнев подумал, что, пожалуй, понимает.
– И мне нравится, что я могу получить тебя в любой момент, даже когда ты сидишь в качалке с таким умным видом. У тебя на работе есть кабинет?
Он так удивился, что от удивления просто кивнул.
– Отдельный или там полно народу?
Плетнев некоторое время вспоминал, какой у него кабинет. Огромный, со стеклянными стенами от пола до потолка, с камином, глухими двойными дверьми, комнатой отдыха, душевой, письменным столом без конца и без краю. При чем тут его кабинет?!
– Я сижу совершенно один, только на совещания иногда народ собирается.
– Я приеду к тебе на работу, и мы будем заниматься любовью у тебя на столе, – объявила Элли, – ну, не во время совещаний, конечно!..
На работу?! Она приедет к нему в офис?!
Она принадлежит деревне Остров и этому лету, которое вдруг случилось у него на водоразделе старой и новой жизни. Она не может приехать к нему и заниматься с ним любовью в его кабинете! Там другие правила, другие условия игры и ничего не бывает легко и просто!
Плетневу вдруг стало страшно.
В последний раз так страшно ему было, когда зазвонил телефон и посторонний голос сообщил, что мать умерла.
Все останется здесь, в деревне Остров Тверской губернии, по-другому и быть не может. Он не заберет это с собой потому, что некуда забирать. В квартиру окнами на Кремль? На озеро Комо? На французскую виллу, где теннисный тренер вовсю тренировал его жену, а местный доктор давал ему советы по здоровому питанию?..
