Пруд с золотыми рыбками - Елена Дорош
Бланк помолчал.
– Картина человеческой души. Свет и тень. Нет, не так. Их нельзя разделить. Правильнее сказать – светотени. У каждого человека они свои. На этой картине – светотени души Уинстона Спенсера Черчилля.
Он вдруг хихикнул:
– Правоверные искусствоведы плюнули бы мне в лицо за такую антинаучную терминологию.
Бланк снова засмеялся и тут же закашлялся. Молодой человек поднялся.
– Не суетись, Шимон… прости, Аарон. У меня таблетки всегда под рукой, ты же знаешь.
– Потерпи, дядя. Завтра все закончится.
– Что ты говоришь, милый! Завтра все только начнется. Надеюсь, новая жизнь будет счастливой и…
– Долгой, – подсказал племянник.
Дэвид Бланк, которого когда-то звали Борисом Яковлевичем Бронштейном, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Все начнется завтра.
Остался один шаг.
Начало
Он уже начать привыкать просыпаться не как все нормальные люди: по будильнику или просто потому, что надоело спать. Его пробуждение начиналось с щекотания за ухом или пяток – в зависимости от того, что в данный момент торчало из-под одеяла, – пощипывания мочек ушей или, что было еще хуже, похлопывания по голому животу. Иногда неуемные и вездесущие пальцы принимались бегать туда-сюда по спине, а то и массировать плечи. Какое-то время он изо всех сил пытался удержаться за сон, и тогда уж к нему под одеяло подлезало юркое тело, облепляло, прижималось к разным чувствительным местам, и в результате начиналось что-то невообразимое, после которого о досыпании не могло быть и речи. Надо было пулей лететь в ванную, потом на ходу выпивать чашку кофе и мчаться на работу.
Несколько раз он делал попытки объяснить, что в этом мире отнюдь не все люди – жаворонки, сов гораздо больше, и если им, то есть совам, не дать выспаться, то будет то же самое, что бывает, когда жаворонкам не дают заснуть в половине девятого вечера. Однако никакие воспитательные беседы не помогали. Начиналось нытье и канюченье, из которых становилось ясно, что поскольку без него ужасно скучно, то лучше пусть он тоже просыпается ни свет ни заря.
Сегодняшнее утро началось с назойливого сопения в ухо, от которого по спине толпами забегали мурашки.
– Я уже все переделала, а ты все дрыхнешь, – сообщили ему громким шепотом. – Сварила гречку, пожарила лангет, гренки, яичницу, чай заварила, кофе намолола…
– Пойди еще сорок розовых кустов посади, – хрипло посоветовал он, изо всех сил стараясь не проснуться.
– Еще и белье в стирку кинула! – радостно добавил мучитель и стал теребить и лохматить волосы у него на груди.
– Ммм… – простонал он и перевернулся на живот.
На него тут же навалились сверху, растянулись во всю длину и сладким голосом промурлыкали:
– Как тепло, как мягко…
– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – прохрипел он.
Монолог кота Бегемота, сказанный задушенным голосом, только ухудшил ситуацию.
– Хорошо, что напомнил! Надо починить шнур от утюга, а то он совсем растрепался. Или новый утюг купить. Заедешь после работы? А лучше забери меня, и заедем вместе! Я хотела еще посмотреть новую сумочку!
Он приоткрыл один глаз и скосил его, чтобы увидеть, сколько времени показывают изящные часики на тумбочке. Без четверти шесть. Можно было спать еще почти час.
– Скажи, это когда-нибудь кончится?
– Не бойся. Никогда. Мы, жаворонки, народ верный. И в горе, и в радости!
Он все же не выдержал и рассмеялся. Ну что с ней делать? Как говорится, что досталось, то и люби!
Федор лег на спину и ссадил Марфу на край кровати.
И что мы имеем перед своими глазами? Лохматые волосы, блестящие серые глаза и весело улыбающийся рот. Никакого намека на раскаяние или хотя бы сочувствие. Сейчас заставит встать, потащится за ним в ванную, чтобы болтать всякую чепуху, пока он моется, накормит так, что живот уже с самого утра будет забит до отказа, будет целовать у двери, а потом ждать, когда он пройдет мимо окна, чтобы помахать напоследок рукой.
– Я все-таки верю, что через пять месяцев ты угомонишься или переключишься на ребенка, – сказал он, с удовольствием глядя на ее круглые румяные щеки.
– Не хочу лишать тебя последней надежды.
– Неужели все беременные такие приставучие?
– Ты с научной точки зрения интересуешься?
– Нет, меня беспокоит только собственное благополучие.
– Тебе плохо живется, что ли?
– Мне очень хорошо живется, только я не высыпаюсь.
Он все же выпутался из одеяла, встал и двинулся в сторону ванной. Марфа поплелась за ним.
– Ты не понимаешь, это тренинг.
– Для кого?
– Для будущих папаш. Когда появится ребенок, высыпаться вообще не получится.
– Спасибо за заботу обо мне, любимая.
– Всегда пожалуйста.
И тут они услышали телефонную трель.
– Твой или мой? – спросила Марфа.
Федор кинулся в спальню и схватил мобильный.
– Доброе утро, Павел Константинович. Да ничего, мы давно не спим.
Он выразительно посмотрел на Марфу, она скорчила козью морду.
– Слушаю вас, товарищ полковник.
Сначала Федор слушал, стоя в коридоре, потом вернулся в комнату и сел. Изнывающая от любопытства Марфа принесла чашку с чаем и пристроилась рядом. Вдруг удастся что-нибудь расслышать. По лицу Федора ничего понять было нельзя, а из телефона доносилось только невнятное бубнение.
Наконец Федор попрощался с полковником Сидоровым и посмотрел на насторожившуюся Марфу.
– Мировые СМИ сообщили об ограблении известного мецената и коллекционера лорда Бартона. Среди прочих раритетов похищено неизвестное ранее широкой публике полотно Уинстона Черчилля. По словам потерпевшего, он собирался выставить картину в Нью-Йорке на следующей неделе и уже приготовил к отправке. Бартон также утверждает, что полотно подлинное и было приобретено у одного из потомков британского премьер-министра. Лорд уверяет, что никто не мог знать, что полотно находится у него. Ранее оно нигде не выставлялось, так как нуждалось в тщательной реставрации. И вот, когда лорд наконец решил явить картину миру, она исчезла, причем без следа. У полиции ни одной улики. Полагают, что шансы поймать преступника минимальны.
Марфа слушала, открыв рот.
– Полковник полагает, что речь идет о картине Анны Андреевны.
– И что теперь?
– Дело
