Дэвид Хьюсон - Земля обетованная
– Скажи им все-таки, – прошу я. – Пожалуйста. Сделай это для меня. Нет. Сделай это ради Элис.
– Сказать им что, Бирс? – удивляется Джонни.
– То, что случилось, – говорю я, и от одних этих слов мне делается холодно и страшно.
Его улыбка делается еще шире, как у чеширского кота. Я представлял себе такого кота живущим на дереве, охотящимся на птиц. Кот толст, ему и жить-то лень.
– О! Что случилось?
Он слегка кланяется Элис.
– Послушай, Элис, – любезным тоном произносит Джонни Лун. – Ты – взрослая девочка. Хорошая девочка. Помогаешь своей семье. Значит, можешь выслушать взрослые вещи. Дело в том, что мы все были друзьями. Твоя мама, я, Мириам и Бирс. Хорошими друзьями. Иногда я трахал Мириам. Иногда Бирс трахал твою маму.
– Нет, нет, нет, – вскипаю я, но его пистолет поднимается, и я умолкаю. Не из-за пистолета, а из сострадания к боли на ее прекрасном лице.
– Мы вместе обтяпали это дельце. Мы работаем для этого человека. Берем его деньги. Получаем от него кое-что ценное. Продаем это. Только вот…
Он пожимает плечами.
– Только вот глупый белый подонок стал жадничать. Захотел все присвоить. Уничтожил людей. Убил твою маму. Убил Мириам.
– И Рики тоже, – вмешиваюсь я. – Его не забудь.
– Да. Он бы и меня убил, если бы я не сбежал.
Она смотрит на меня. Похоже, не знает, как к этому отнестись.
– Понимаешь? – спрашивает ее Джонни. – Я тебе говорил. С самого начала. Бирс – плохой человек. Убил бы нас всех, если бы смог.
Он кладет ей руку на плечо. Со стороны – заботливый дядюшка, желающий племяннице только добра.
– А сейчас? – спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
– Сейчас Элис знает.
Он смотрит на видеомагнитофон.
– Сейчас я хочу что-то продать.
Он смотрит на меня.
– Сейчас ты умрешь.
– Застрелишь этого подонка потом, – вмешивается в разговор Маккендрик. – Послушай, Лун. Выведи меня отсюда. Я дам тебе вдвое больше того, что предлагает федерал. И тебе не придется платить налоги.
– Куча денег за две кассеты, – говорит Джонни.
– Так и есть, – соглашается Маккендрик.
– Дело в том, – продолжает мой новый китайский друг, – что сегодня утром я говорил с людьми с востока. Им бы очень не хотелось, чтобы записи стали известны.
Маккендрик кивает, внимательно слушает, выражает готовность сотрудничать.
– Совершенно верно. Потому-то я и намерен очень щедро платить.
– Они говорят, что только полный придурок мог сначала потерять эти пленки, а потом не суметь их найти. Они платят лучше всех.
– Эй! – вопит Маккендрик, натягивая веревки. Его естество рвется наружу. – Хватит болтать, китаеза. Выведи меня отсюда! Обсудим сделку.
– Вот твоя сделка, – говорит Джонни и всаживает четыре пули в затянутый шелком торс Кайла Маккендрика.
В комнате наступает тишина. Лишь из угла слышатся тихие всхлипы Пола.
– Что случилось… – тихо повторяет Джонни и смотрит на Элис, а не на меня. – Что случилось?! Ты нас кинул, Бирс. У нас была сделка, а ты ее нарушил. Я тебя убью. Я долгие годы ждал этого.
Короткое черное дуло пистолета Джонни направляется в мою сторону. Там, по моему разумению, осталось две пули. Впрочем, на таком расстоянии мне и одной достаточно.
– Нет, – говорит он. – Элис?
Она смотрит на меня, и от ее взгляда мне становится хуже, чем когда-либо за прошедшие несколько дней.
– Он убил твою маму. У тебя все права. Ты его убьешь. Так будет справедливо. Мы возьмем наши деньги и будем делать с ними все, что захотим. Ты хорошая, умная девочка. Я давно за тобой наблюдаю. Мы многое сможем сделать.
Элис Лун не может отвести от меня глаз. Я вытаскиваю из-под стола старый пыльный стул, сажусь на него.
– Скажи что-нибудь, – бормочет она.
– Что, например? У меня нет ответов, за исключением очевидных. Это были Джонни и Мириам. Они все спланировали в постели или в каком-то другом месте. Возможно, хотели надуть и друг друга. Очень может быть, что Мириам собиралась кинуть его так, как кинула меня. Когда он обнаружил…
– Ты… – Элис запнулась.
– Я? Я вел себя как клоун на празднике. Что еще я могу тебе сказать?
– Слушай родственника, Элис! – говорит Джонни. – Ты думаешь, что я мог убить твою маму? Мою родную сестру? Каким же человеком ты меня считаешь?
– Да, слушай родственников, – говорю я. – Спроси Лао Лао. Спроси его родную мать. Знает ли она, кто такой мистер Хо? Знает ли, что пригласила сюда его шайку? Или это сделала ты?
Элис молчит и тем самым дает мне ответ.
– Знает ли она, что этот ее лживый кровожадный отпрыск еще жив? – спрашиваю я, усиливая свое давление.
Джонни подходит и сильно бьет меня по лицу. Я вытираю кровь со рта. Разбил губу. Я даже не почувствовал этого.
– Просто скажи мне, что ты этого не делал, – говорит она.
– Я не делал этого! Ничего не делал!
– Кассета, Бирс. Мы видели запись.
– Я не могу этого объяснить. Я же себя знаю.
Я задумываюсь.
Большой вопрос, самый большой, который люди задавали мне на протяжении двух десятилетий, формируется в ее мозгу. Я знаю это. Понимаю, что скажу.
– Ты знаешь, что не делал ничего подобного? – спрашивает она, и в комнате наступает тишина, потому что они понимают, и в том числе мертвый Маккендрик, каким должен быть мой ответ. Он всегда был таким.
– О господи, Элис, – шепчу я в изнеможении. – Сколько раз мне нужно повторять это? Людям, которых ненавижу. Людям, которых люблю. Не помню. Я не…
Закрываю глаза. Теперь уже все равно.
– Убей меня за мою глупость. За то, что ничего не подозревал. Но только не за убийство. Если не веришь мне, делай что хочешь. Правда…
Надо сказать что-то важное, хотя и не знаю что. «С последними словами, наверное, всегда так получается», – думаю я.
– Правда…
Я начинаю говорить, в мои ноздри вливается запах сухого дерева и крови Маккендрика. Запах этот такой сильный, что я начинаю дрожать.
– Правда, – повторяю я, и никто меня не слышит, даже я сам, потому что на меня обрушилась волна – быстрая, горячая и злая, ревущая и сокрушительная.
В мой мозг ворвался мир, без конца и без края. Его нельзя будет засунуть обратно, в тесное пространство моей головы, в котором он томился долгие годы.
Передо мной тот полдень. Я оставляю машину в гараже и иду в сад. Слышу голоса. Сердитые голоса. Спорят Мириам и Рики.
Жарко. Я устал. Чувствую себя дураком после долгих часов, проведенных у пустого здания. Бесполезная работа. Работа, которую я терпеть не могу.
Я вижу, как Рики бьет кулачками по ее коленям. Он орет, а я смотрю на них. Голова становится тяжелой: передо мной то, чего я раньше никогда не видел.
Это же моя семья, мы все любим друг друга. Такие вещи не могут происходить в любящей семье.
– Рики, – говорю я, и он перестает тузить кулаками, льнет к моим ногам, плачет.
Я смотрю на Мириам и вижу в ее лице то, чего не узнаю. Она в ярости. Злится на мальчика. И на меня – за то, что я вмешиваюсь.
– Ты почему так рано? – в ее голосе мне слышится осуждение.
Жена в пыли и в паутине. Должно быть, делала что-то в подвале. В последнее время она туда зачастила.
– Мне надоело попусту пялиться на дом. А что случилось?
– Плохая мама, мама плохая, – кричит Рики и снова пытается ударить ее маленькими тугими кулачками.
Я останавливаю его, оттаскиваю назад, нагибаюсь и заглядываю ему в глаза.
Вижу, что сынишка страшно разгневан. Это для меня новость.
– Она сказала, что мы пойдем в кино! – кричит он мне.
– Послушай, Рики, иногда взрослые обещают что-то, а потом откладывают. Такова жизнь.
– Она просила сказать тебе, что мы туда ходили.
– Знаешь, я…
В голове пусто. Не знаю, что сказать. Не понимаю, что происходит.
Мириам хватает Рики за волосы.
– Иди в свою комнату, ублюдок, – орет на него Мириам. – Марш в свою комнату. Живо!
Я моргаю. Она бьет его. Довольно сильно, по бледному личику. Рики снова заливается слезами, кричит, а потом пускается бежать по переросшей траве, мимо разбросанных игрушек, мимо велосипеда, купленного в секонд-хэнде, потому что денег на новый велосипед у нас не было. Он бежит в дом и плачет, плачет всю дорогу. Вбегает в кухню и устремляется вверх по лестнице.
Я поднимаю глаза. Занавески его комнаты быстро отдергиваются. На нее, а не на меня слетают злые, горькие слова. Затем наступает тишина.
На крыше птицы. На нас смотрят три вороны.
Это словно дурной сон. Или возвращение в место, которое выглядит как дом, пахнет как дом, и люди в нем вроде бы родные, но все не так, все чужое. Не так, как должно быть.
Она напряжена, вид усталый. Лицо осунулось. На ней белая рубашка и темные запылившиеся слаксы. Я невольно думаю: «Она одевается так, когда мы куда-то выходим». Это бывает нечасто, и мне становится стыдно от этой мысли. Волосы у нее в беспорядке. Это я тоже вижу нечасто.
