Бернхард Шлинк - Правосудие Зельба
— Мне все известно! — сказал я и сделал шаг назад.
Кортен испытующе посмотрел на меня. Он мгновенно все понял.
— Да, это, наверное, для тебя непросто, Герд. Это и для меня было непросто, и я был рад, что мне не пришлось отягощать этой виной ничью совесть.
Я молча уставился на него. Он опять подошел ко мне, опять взял меня под руку и повел за собой.
— Ты думаешь, я сделал это тогда ради карьеры? В этой неразберихе последних военных лет было необычайно важно внести ясность в вопрос об ответственности, принять однозначные решения. У нашей исследовательской группы не было будущего. Мне тогда было очень жаль, что Домке по своей собственной вине оказался вне игры. Но не он один — многие тогда сложили головы, причем более талантливые и толковые, чем он. И у Мишке тоже был выбор, а он предпочел искать приключения на свою голову. — Кортен остановился, схватил меня за плечи. — Пойми же ты, Герд! Я нужен был заводу таким, каким стал за эти тяжелые годы. Я всегда с большим уважением относился к старику Шмальцу, который при всей свой простоте понимал всю глубину и сложность этой проблемы.
— Ты сошел с ума! Ты убил двух человек и говоришь об этом, как… как…
— Ах, все это громкие слова! Я убил? А может, судья или палач? А может, старик Шмальц? А кто вел дознание против Тиберга и Домке? Кто заманил Мишке в мышеловку и захлопнул ее? Мы все повязаны, все! И надо это понять, принять и выполнять свой долг.
Я вырвал свою руку.
— Повязаны? Может, мы все и повязаны, но за ниточки дергал ты! Ты! — прокричал я ему в его спокойное лицо.
Он тоже остановился.
— Это же мальчишество — это все он! нет, это все он! Да мы и мальчишками не верили в это, мы точно знали, что все виноваты, когда доводили до белого каления учителя, кого-то дразнили или дурили команду противника во время игры. — Он говорил сосредоточенно, терпеливо, назидательно, и в голове у меня все путалось и мутилось. Да, вот так же и мое чувство вины ускользало от меня год за годом.
— Но если тебе так хочется — пожалуйста: это сделал я. Если тебе это нужно — я не боюсь в этом признаться. Ты даже представить себе не можешь, что было бы, если бы Мишке обратился к прессе. Снять старого шефа, посадить на его место нового, и все пойдет как по маслу — если бы это было так просто! Я не буду тебе рассказывать о резонансе, который вызвала бы его история в США, в Англии и Франции, о конкурентной борьбе, в которой все участники любыми средствами бьются за каждый сантиметр, о потерянных рабочих местах, о том, что сегодня означает безработица… РХЗ — это огромный тяжелый корабль, который, несмотря на свою тяжеловесность, со страшной скоростью несется сквозь дрейфующие льды, и если капитан уйдет с мостика, бросив руль, он налетит на айсберг и мгновенно пойдет ко дну. Поэтому я не боюсь в этом признаться.
— В убийстве?
— По-твоему, я должен был его купить? Слишком большой риск. Только не говори мне, что ради сохранения человеческой жизни любой риск оправдан! Это ерунда. Вспомни о пешеходах, гибнущих под колесами, о несчастных случаях на производстве, о полицейских, открывающих огонь на поражение. Вспомни о борьбе с терроризмом, в ходе которой полиция по ошибке или неосторожности уложила, наверное, больше людей, чем сами террористы. И что — по-твоему, надо прекратить эту борьбу?
— А Домке?
У меня внутри разверзлась пустота. Я словно со стороны видел, как мы стоим и говорим. Сцена из немого кино: высокий берег под серыми облаками, брызги грязной пены, взлетающие ввысь, узкая тропа над обрывом, а за ней поля, двое пожилых мужчин о чем-то взволнованно спорят, яростно жестикулируют, губы шевелятся, но сцена остается немой. Мне захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко от этого места.
— Домке? Я, собственно, вовсе не обязан больше ничего говорить по этому поводу. Забвение того отрезка времени между тридцать третьим и сорок пятым годами — фундамент, на котором построено наше государство. Ну, немного театра с громкими процессами и приговорами было — и, наверное, все еще остается — печальной необходимостью. Но в сорок пятом году никто не устроил «Ночи длинных ножей»,[150] а это была бы единственная возможность заставить кое-кого заплатить по счетам. Потом фундамент опечатали. Ты недоволен? Ну хорошо, Домке был ненадежен и непредсказуем. Возможно, талантливый химик, но во всем остальном — дилетант, который на фронте не прожил бы и двух дней.
Мы шли дальше. Ему больше не надо было брать меня под руку: я шел рядом, стараясь не отставать.
— Фердинанд, это судьба может себе позволить так рассуждать, но не ты. Пароходы, идущие сквозь льды, нерушимые фундаменты, хитросплетения, в которых мы всего лишь куклы на ниточках, — что бы ты мне там ни рассказывал о законах жизни, фактом остается то, что ты, Фердинанд Кортен, ты один…
— Какая судьба? — Он вдруг разозлился. — Наша судьба — это мы! И я ничего не сваливаю ни на какие законы жизни. Это ты — человек, который так и не научился либо идти до конца, либо не идти вообще! Загнать в угол Домке или Мишке — это пожалуйста! А когда потом происходит то, что и должно произойти, ты начинаешь свои игры в щепетильность и, конечно же, ничего не видел, ничего не знаешь, и тебя там вообще не было. Черт побери, Герд, когда же ты наконец повзрослеешь?
Тропа сузилась, и я шел за ним, слева — море, справа стена, а за ней — поля.
— Зачем ты приехал? — Он обернулся. — Чтобы посмотреть, не убью ли я и тебя? Столкнув вниз? — Под нами в пятидесятиметровой пропасти пенилось море. Он рассмеялся, как будто это была шутка.
— Я пришел, чтобы убить тебя. — Он прочел это в моих глазах еще до того, как я успел открыть рот.
— А их тем самым оживить? — с издевкой произнес он. — Преступник решил поиграть в судью, а? Тебя, невинную овечку, цинично использовали? Да кем бы ты был без меня? Что бы ты до сорок пятого года делал без моей сестры и моих родителей, а потом — без моей помощи? Прыгай сам в пропасть, если тебе все это терпеть невмоготу!
Его голос сорвался. Я, не отрываясь, смотрел на него. Потом на его лице появилась ухмылка, которая была знакома мне до боли и так нравилась мне с детства. Сколько раз эта ухмылка служила мне сигналом к участию в каких-нибудь проказах или спасательным кругом в каких-нибудь трудных ситуациях — проникновенная, подкупающая, надменная…
— Герд, какого черта! Мы же с тобой старые друзья! Брось, пошли завтракать. Я уже чую запах кофе. — Он свистнул собакам.
— Нет, Фердинанд.
Я толкнул его в грудь обеими руками. Он еще успел посмотреть на меня с выражением безграничного удивления и, взмахнув руками, полетел в пропасть в своем развевающемся пальто. Я не слышал крика. Он ударился о скалу, и через мгновение его подхватило море.
19
Бандероль из Рио-де-Жанейро
Собаки проводили меня до самой машины, а потом еще бежали рядом, весело тявкая, пока я не повернул с проселочной дороги на шоссе. Меня всего трясло, и в то же время во мне ширилось давно забытое чувство: ощущение невероятной легкости. На шоссе мне попался навстречу трактор. Водитель пристально посмотрел на меня. Может, он видел со своей верхотуры, как я столкнул Кортена в пропасть? Я ведь даже не подумал о возможных свидетелях. Я оглянулся назад — другой трактор бороздил поле; двое детей ехали куда-то на велосипедах. Я поехал на запад. В Пуэн-дю-Ра я подумал, не остаться ли мне здесь и встретить Рождество в полном одиночестве, на чужбине. Но мне не попался ни один отель, а скалистое побережье выглядело точно так же, как в Трефентеке. И я поехал домой. Перед Кемпером я наскочил на полицейскую проверку. Сколько я ни убеждал себя в том, что она никак не может быть связана с поисками убийцы Кортена, страх не отпускал меня все время, пока я стоял в длинной очереди машин. Только когда полицейский махнул мне рукой, чтобы я проезжал, я облегченно вздохнул.
В Париже я успел на одиннадцатичасовой поезд. Он был пуст, и мне без проблем удалось получить место в купе спального вагона. В первый день Рождества, в восемь часов утра, я был уже дома. Обиженный Турбо встретил меня прохладно. Фрау Вайланд положила мою почту на письменный стол. Среди поздравительных посланий от разных фирм и учреждений была открытка от Кортена с приглашением провести Новый год с ним и Хельгой в Бретани и бандероль от Бригиты из Рио-де-Жанейро с каким-то индейским облачением. Я надел его вместо ночной рубашки и лег в постель. В половине двенадцатого зазвонил телефон.
— С Рождеством тебя, Герд! Где ты пропадаешь?
— Бригита?.. С Рождеством! — Ее звонок меня обрадовал, но я был так измотан и пуст, что даже говорил с трудом.
— Старый ворчун! Ты что, не рад? Я вернулась.
Я взял себя в руки.
— Что ты говоришь! Здорово… Давно?
— Вчера утром. И все это время пытаюсь до тебя дозвониться. Где ты пропадал? — В ее голосе слышался упрек.
