Алистер Маклин - Полярная станция Зебра
Над огромной турбиной по правому борту покачивались два мощных прожектора, чьи лучи едва пробивались сквозь густой дым, испускаемый обугленной, но все еще тлеющей теплоизоляцией. Вот кусок изоляции покрылся толстым слоем белой пены: подаваемая под давлением углекислота немедленно замораживает все, с чем соприкасается. Матрос с огнетушителем отступил назад, а трое других тут же заняли его место и принялись в клубящейся полутьме кромсать и отдирать испорченную обшивку. Но едва какой-то пласт отвалился, как нижний слой тут же вспыхнул, пламя поднялось выше роста человека, и одетые в защитное снаряжение фигуры отшатнулись прочь, как от сатаны, готового превратить их в пылающие факелы. И снова вперед выступил человек с огнетушителем, снова нажал на рычажок, снова ударила струя углекислоты, снова пламя дрогнуло, рассыпалось искрами и погасло, задушенное коричневато-белым пузырящимся покрывалом... Эта процедура повторялась опять и опять. Заученные движения ее участников, клубы дыма, яркий свет прожекторов, сыплющиеся вокруг искры все это напоминало таинственные обряды давно сгинувших зловещих культур, где жрецы совершали кровавые жертвоприношения у огненного языческого алтаря. Мне стало ясно, что Свенсон прав: при такой изматывающей, но вынужденно неторопливой работе пожарников сбить огонь за четыре часа было бы великолепным достижением. Только вот какой воздух будет на "Дельфине" к тому времени?.. Я постарался отогнать от себя эту мысль.
Человек с огнетушителем, это был Рейберн, заметил нас, оторвался от дела и провел меня сквозь переплетение труб и конденсоров туда, где свалился Рингман. Он лежал на спине, не двигаясь, но был в сознании: под защитными очками я заметил, как мечутся его зрачки. Я наклонился к нему, прижался маской к его маске.
- Нога? - крикнул я. Он кивнул.
- Левая?
Он снова кивнул, потом осторожно потрогал больное место чуть выше колена. Я открыл медицинскую сумку, достал ножницы и вырезал ему дырку на рукаве. Теперь шприц - и через две минуты Рингман уже спал. С помощью Ролингса я наложил шины и кое-как перевязал больному ногу. Двое из них помогли нам поднять его по трапу, а там уже мы сами с Ролингсом потащили его по коридору над реакторным отсеком. Вот теперь я ощутил, что дышать мне нечем, ноги подкашиваются, а тело обливается потом.
Едва очутившись в центральном посту, я стащил защитную маску и принялся неудержимо кашлять и чихать, из глаз ручьем потекли слезы. За те несколько минут, что мы отсутствовали, воздух здесь страшно ухудшился.
Свенсон обратился ко мне:
- Спасибо, доктор. Как там дела?
- Очень плохо. Терпеть можно, но с трудом, Я думаю, десяти минут для смены пожарников больше чем достаточно.
- Пожарников у меня полно. Пусть будет десять минут.
Пара коренастых матросов отнесла Рингмана в медпункт. Ролингсу было приказано отправляться отдыхать в сравнительно чистой атмосфере матросской столовой в носовой части корабля, но он предпочел задержаться в медпункте.
Взглянув на мою перевязанную руку, заметил:
- Три руки лучше, чем одна, даже если две из них принадлежат Ролингсу.
Бенсон метался по койке, что-то временами бормотал, но по-прежнему находился без сознания. Капитан Фолсом спал, причем очень глубоко, это меня удивило, но Ролингс пояснил, что в медпункте нет аварийной сигнализации, а дверь звуконепроницаемая.
Мы устроили Рингмана на операционном столе, и Ролингс большими хирургическими ножницами разрезал ему левую штанину. Дело обстояло не так уж и плохо: треснула большая берцовая кость, ничего сложного. С помощью Ролингса мне удалось наложить фиксирующую повязку. Я даже не пытался поместить ногу больного в вытяжку, пусть это лучше сделает Джолли, когда придет в себя, у него обе руки в порядке.
Мы как раз закончили дело, когда зазвонил телефон. Ролингс быстро поднял трубку, чтобы не разбудить Фолсома, коротко переговорил.
- Центральный пост, - сообщил он. По его окаменевшему лицу я понял, что новость, которую он собирается мне сообщить, не принесет радости. - Это вам передали. Насчет Болтона, того больного в дозиметрической лаборатории, которого перенесли вчера со станции "Зебра". Так вот, он умер. Около двух минут назад... - Он сокрушенно покачал головой. - О Господи, еще одна смерть!..
- Нет, - уточнил я. - Еще одно убийство.
Глава 11
"Дельфин" превратился в ледяную гробницу. В полседьмого утра, через четыре с половиной часа после начала пожара, на корабле был только один мертвец Болтон. Но глядя воспаленными, затуманенными глазами на сидящих и лежащих по всему центральному посту людей - стоять уже никто не мог. я понимал, что через час, самое большее через два у Болтона появятся последователи. Если условия не изменятся, то не позднее десяти часов "Дельфин" станет огромным могильником, не сохранившим даже искорки жизни. Как корабль, "Дельфин" был уже мертв. Ритмичный рокот мощных двигателей, низкое гудение воздухоочистки, характерный шорох сонаров, перестук в радиорубке, тихое шипение воздуха, веселые мелодии музыкального автомата, жужжание вентиляторов, лязг и стук посуды на камбузе, человеческие шаги и разговоры - все эти звуки живого корабля умерли, казалось бы, навсегда. Звуки умерли, сердце корабля умолкло, но на смену этому пришла не тишина, а то, что хуже тишины, то, что свидетельствовало не о жизни, а о медленном умирании: частое, хриплое, торопливое дыхание страдающих людей, жадно сражающихся за каждый глоток воздуха, за свою дальнейшую жизнь. Борьба за воздух. Вот ведь в чем ирония: в гигантских цистернах таился еще огромный запас кислорода. На борту имелись и дыхательные аппараты, аналогичные нашим британским, которые подают азотно-кислородную смесь прямо из цистерн, но их оказалось слишком мало, и каждому члену экипажа разрешалось по очереди всласть подышать только две минуты. А все остальное время моряки пребывали в мучительной непрекращающейся агонии, которая могла закончиться лишь одним смертью. Были еще портативные дыхательные аппараты, но они предназначались только для пожарников. Кислород все же просачивался из цистерн в жилые отсеки, но это не улучшало положение: росло атмосферное давление, и дышать становилось все труднее и труднее. Весь кислород планеты не мог бы нам помочь, пока в воздухе повышался уровень судорожно выдыхаемой нами углекислоты. В обычных условиях воздух на "Дельфине" очищался и обновлялся через каждые две минуты, но гигантский двухсоттонный кондиционер пожирал слишком много электроэнергии, а по оценке электриков запас ее в наших батареях и без того подошел к опасной черте. Поэтому концентрация углекислого газа постепенно приближалась к смертельной, и мы ничего не могли с этим поделать.
А ведь были еще фреон и водород, которые выделялись холодильными агрегатами и аккумуляторами, их уровень в атмосфере тоже постоянно увеличивался. Хуже того, дым по всему кораблю настолько сгустился, что даже в носовых отсеках видимость упала до нескольких футов, и бороться с этим было нечем, потому что электростатические очистители воздуха тоже требовали энергии, а когда их все же порою включали, им не хватало мощности, чтобы справиться с таким количеством сажи и копоти. Каждый раз, когда дверь в машинное отделение открывалась - а это случалось все чаше и чаще, так как силы пожарников тоже были на пределе, - по всей субмарине прокатывались волны зловонного ядовитого дыма. Пожар в механическом отсеке уже два часа как удалось потушить, но остатки тлеющей обшивки испускали, казалось, даже больше смрада, чем прежде.
Но самую грозную опасность представлял растущий уровень содержания в воздухе окиси углерода, этого смертельного, всепроникающего газа, который не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха и убийственно воздействует на красные кровяные тельца. Нормальная концентрация окиси углерода на борту "Дельфина" составляла до тридцати долей на миллион, но сейчас она уже поднялась до четырех, а то и пяти сотен. Когда она вырастет до тысячи, ни одно живое существо не протянет больше минуты.
И наконец холод. Как мрачно напророчил коммандер Свенсон, температура "Дельфина", дрейфующего с остывшими паропроводами и выключенными обогревателями, опустилась до температуры окружающего нас океана, так что холод стоял собачий. В абсолютных величинах это было не так-то и страшно: всего каких-то два градуса ниже нуля по шкале Цельсия. Но на человеческий организм это действовало разрушительно. Надо учесть, что у большинства моряков теплой одежды не было совсем - в нормальных условиях температура на "Дельфине" поддерживалась в районе 22 градусов Цельсия, - и что им было запрещено, да и сил не хватало двигаться, чтобы хоть как-то бороться с холодом, а вся энергия, так стремительно утекавшая из их слабеющих тел, тратилась на то, чтобы заставить мышцы грудной клетки втягивать в легкие все больше и больше режущего горло воздуха, и на выработку биологического тепла ее уже не оставалось. Было в самом буквальном смысле слова слышно, как люди дрожат, как судорожно трясутся у них конечности, заставляя вибрировать палубу и переборки, как стучат у матросов зубы, как некоторые из них, дойдя до крайности, тихо плачут без слез от бессилия и сырого, пронизывающего холода. Но все эти проявления человеческой жизни поглощал один доминирующий звук, от которого мурашки бежали по коже: негромкий, сиплый, свистящий стон, издаваемый людьми, которые с силой втягивали воздух в свои агонизирующие легкие.
