Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ) - Баюн София
Почему-то для многих мерилом доброты была степень боли, которую человек способен испытать.
— Не плачь. В этой истории и так достаточно воды.
Лем откуда-то взялся рядом и сочувственно гладил ее по лицу. Рисовал волны кончиками пальцев. Медленные, ленивые волны.
Она хотела сказать, чтобы держал руки при себе. Хотела сказать, чтобы убирался из ее дома, потому что она передумала, пошло все к черту, и с чего она вообще взяла, что ночная прогулка по уродливому осеннему городу чем-то ее утешит, а не вызовет еще больше желания влезть в петлю.
Но она ничего не сказала, потому что давно привыкла держать при себе слова, о которых потом пожалеет.
И они пошли гулять. Долго шатались по улицам, заглядывали в редкие непогасшие окна. Лем выдумывал совершенно идиотские, но почему-то очень смешные истории, а Яна над ними смеялась и не слышала, как волны плещут об опоры мостов.
Они прошли насквозь половину спящего, укрытого клочковатым туманом города, обошли вдоль забора огромную стройку, хотя Яна предлагала забор перелезть и посмотреть, что там, и, наконец, вышли к вокзалу.
Лем умудрился купить коньяк, и они долго стояли на перроне, наблюдая за ночными поездами и обсуждая, куда они ведут рельсы, игнорируя голос, объявлявший о том, что ведут они в Липецк, Брянск или Сызрань.
Яна пила из услужливо наполняемого складного стакана, Лем — прямо из бутылки. Ночь была холодной, засвеченной редкими размазанными огнями грохочущих поездов.
В один момент Яна залпом допила коньяк, с щелчком сложила стакан и убрала в карман.
— Мужик! Мужик, ты мне очень нужен! — закричала она, махая руками небритому мужчине в камуфляже. К огромному рюкзаку за его спиной была привязана лопата.
Яна подбежала к нему, улыбаясь, как обретенному другу. Лем явно был заинтригован и, кажется, рассчитывал на конфликт, но ей было плевать.
— Мужик, я так тебе рада! Дай гитару?
С противоположной от лопаты стороны к рюкзаку был привязан гитарный чехол. Его почти невозможно было разглядеть в темноте, но для Яны он словно подсвечивался красным огоньком и отчетливым пьяным «Надо!».
Мужчина, не говоря ни слова снял рюкзак и вытащил из чехла потертую гитару из темного дерева.
Яна, взвизгнув от восторга, опустилась на колени, прямо на мокрый, ледяной асфальт, вымочив юбку в грязной луже. Устроила гитару на коленях.
Подняла лицо к небу, позволив рыжему фонарю ослепить, выжечь все прошлые образы. Лема, поезда, Вету и ее, Яны, обезображенное ужасом лицо.
— А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам!..
Лем поморщился и отвернулся. Ну конечно. Какие слова для него главные? О небе и земле на подошвах? Для Яны главными были другие.
— … Это первый признак преступления или шизофрении!..
Один из поездов, вереница послушных темно-зеленых вагонов, уходил в темноту. Набирал скорость, звонко лязгая колесами и тоскливо подвывая гудком. Яна смотрела ему вслед, хриплым и низким голосом пела о справедливом наказании за прогулки по трамвайным рельсам. Только для этого преступления и существовало справедливое наказание.
Они гуляли до утра, встретив рассвет на мосту у реки. Густой серый поток лениво гнал мусор и ржавую пену. Под конец она уже не помнила, что говорила Лему. Рассказывала одни и те же истории, бесконечную хронику одних и тех же обид и недоразумений, в которые превратилась ее жизнь?
Он слушал без улыбки. Подавал руку, когда они спускались по лестницам, наливал коньяк, как только стакан пустел, а когда на их пути встречались лужи, которые нельзя было обойти, подхватывал ее на руки, не обращая внимания на грязную воду, стекавшую с тяжелого, мокрого подола.
Домой они вернулись в наступающем дне. Солнце осветило город, вернуло ему очертания и формы, обнажило все трещины и пятна.
Яна сняла туфли и хотела выкинуть, утверждая, что ей глубоко наплевать на холодные лужи, чулки, которые превратятся в лохмотья, юбку, чей подол напоминал половую тряпку и мусор, которым были усеяны дороги, по которым они шли. Она была совсем пьяна и почти не соображала, что делала. Лем, усмехнувшись, зацепил ремешки ее туфель друг с другом и повесил на запястье. Накинул пиджак ей на плечи, поднял на руки и пронес весь остаток дороги. Она уснула через минуту после того, как обнаружила, что не нужно никуда идти. И перед сном, уставившись на черный воротник его рубашки, она прошептала, стремясь высказать ускользающую мысль, которая казалась ей очень важной:
— Я вижу, что ты делаешь.
— И что же? — в его голосе мелькнуло что-то, похожее на разочарование.
— Ты… думаешь, что виноват передо мной.
— Спи, незабвенная. Не ищи больше смыслов в поступках, чем там есть.
Они пришли домой к ней, не к нему, и уснули рядом, укрывшись одним одеялом. Юбку Лем с нее снял и повесил на стул. Ни к чему пачкать и без того уродливый красный диван.
Глава 3. Змеиный мед, малиновый яд
Яр давно не надеялся никого найти. Сам себе не признавался, продолжал бегать по городу как огромный встревоженный пес — лохматый, оскаленный, принюхивающийся к истаявшему следу.
Рады не было. Куда-то исчезли ее вещи — растворились, всосались в полки, крючки и взвесь домашней пыли. Ее подушка лежала мятая, ледяная, как труп.
Куда делся ее дурацкий голубой свитер, который она носила еще со школы? А где ее конспекты, записки «молоко-фарш-лампочка», косметика и заколки? Остался флакон духов, лампа, которую она дарила Яру, да забытое платье.
Еще Яр хранил в ящике под кроватью брошь в плотном пакете. Большую, стеклянную, в ореоле синих лент. Украл из тумбочки, когда последний раз был дома у матери Рады.
Оттуда вещи не исчезали, нет. Платья в чехлах висели в шкафу, на туалетном столике, под куполом прозрачной пленки, была разложена косметика. Яр сначала подумал, что это отвратительно — запирать ее память, как в покойницкие мешки, а потом понял, что вещи не могли покинуть заколдованной границы, поэтому оставались на месте. А от него сбегали, потому что он давал им свободу.
Что толку, если в итоге Рада исчезла из обоих домов. Да, сухая шуршащая полиэтиленом упаковка держит ее хорошо. Ее глаза затянуты коркой замерзших век, а перерезанное горло полно речной воды. Сломаны ее пальцы, длинные пальцы пианистки, вырваны короткие ногти в прозрачном лаке, сердце перестало биться в измятой клетке сломанных ребер, а вокруг позвоночника вьются мошки сигаретных ожогов. Яр закрывал глаза, и видел, как гаснет каждая из тех сигарет.
Рада исчезла за двое суток до того, как ее нашли в реке. Когда она не вернулась вечером, он бросился в ближайший участок, но заявление не приняли. Девчонка сбежала, подумаешь. «От такого, как ты, парень, кто угодно сбежит».
Он сам искал ее. Обычно ему хорошо удавалось находить людей, но Раду отыскали другие. Чужие, равнодушные.
У Рады были золотистые волосы. Первые дни он повторял эти слова, будто мог заставить убийцу передумать.
Но он не мог ничего изменить — только найти ответ, потерявшийся в синих улицах. Ответ ведь дремал где-то, в коробках панельных многоэтажек, в заплеванных скверах. Может, гнил в мутных парковых прудах, в кучах отжившей листвы на газонах. Надо только найти. Разгадку, человека, который сделал это.
И вышибить ему мозги. Потому что красный на сером красив не только когда это кровь, разлитая в серой воде. Когда это частые брызги на стене — это тоже красиво. Эта красота Яру была гораздо ближе.
Сейчас он торопливо одевался, мучительно пытаясь вспомнить, как выглядеть прилично. Чистый свитер он нашел — лежал в желтом пакете дне комода. Волосы кое-как прочесал и завязал в хвост. Потом, подумав, обрезал ножницами бороду и впервые за много месяцев побрился.
Верхней одежды, кроме кожаной куртки в ржавых проплешинах, у него не было. Тоже куда-то исчезла, наверное, пить надо все-таки поменьше.
Машина что-то прокряхтела, скрипнула и заглохла. Яр пожал плечами, закрыл ее и побрел к остановке. Машина сломалась после смерти Рады, и это было естественно. Нужно заняться ремонтом, но Яр будто ждал, что горе отступит и машина вылечится сама.
