Стенли Эллин - Самая лучшая бутылка
Медленно и плавно он вытащил ее из горлышка, и в первый раз за много лет, с тех пор, как вино покинуло свою бочку, ему позволили вдохнуть свежий воздух.
Кассулас несколько раз провел пробкой перед носом, вдыхая букет вина.
Передав мне пробку, он пожал плечами.
– Пока трудно что-нибудь сказать, – заметил он, и, конечно, был прав.
Аромат тонкого бургундского, оставшийся на пробке, ни о чем не говорил, потому что даже погибшее вино могло сохранить свой букет.
Де Марешаль даже не потрудился взглянуть на пробку.
– Только вино. И через час мы узнаем его тайну, на счастье иди на горе.
Боюсь, что этот час покажется нам долгим.
Сначала я не согласился с ним. Обед, который нам подали, отвлек меня от мыслей о вине больше, чем я предполагал. Меню, дань «Нюи Сент-Оэну» 1929 года, было составлено, словно короткая программа легкой музыки перед исполнением одного из шедевров Бетховена. Артишоки в масляном соусе, омар с грибами и, чтобы очистить небо, очень кислое лимонное мороженое. Простые блюда, но приготовленные безупречно.
И вина, которые выбрал Кассулас к этим блюдам, были словно оправа к его бриллианту – «Сент-Оэну». Хорошее шабли, респектабельный мускатель. Отличные вина, но ни одно из них не было рассчитано на большее, чем одобрительный кивок знатока вин. Так Кассулас намекал нам, что ничем не даст заглушить ожидание великого чуда – бутылки «Нюи Сент-Оэ-на», стоящей открытой перед нами.
Наконец мои нервы сдали. Хотя я отнюдь не новичок в этих вещах, но почувствовал, что мной все больше и больше овладевает напряжение, и, когда обед подходил к концу, бутылка «Сент-Оэна» притягивала мои глаза как магнит.
Мучительно было ожидать, когда же наконец подадут главное блюдо и нальют «Сент-Оэн».
Я раздумывал, кому достанется честь попробовать первые капли? Она пристала Кассуласу как хозяину дома, но он может уступить ее кому-нибудь другому по своему выбору, в знак уважения. Я не был уверен, что желаю быть удостоенным этой чести. Я взял себя в руки, готовясь к худшему, ибо знал, что первым обнаружить, что вино погибло, все равно что спрыгнуть без парашюта с самолета, летящего над облаками. Но быть первым, кто откроет, что это величайшее из вин осталось живым в течение долгих лет!.. Глядя на Макса де Марешаля, побагровевшего от все нарастающего возбуждения, потеющего так, что он должен был не переставая вытирать лоб платком, я подозревал, что он разделяет мои мысли.
Наконец внесли главное блюдо, телячьи антрекоты, как и предлагал Марешаль. Его сопровождал лишь поднос с зеленым горошком. Антрекоты с горошком подали на стол. Потом Кассулас сделал знак мажордому, и тот отослал прислугу. Нельзя было допустить ни малейшей возможности беспорядка, ничто не должно было отвлекать в тот момент, когда вино разливалось в бокалы.
Когда все слуги ушли и массивная дверь столовой закрылась за ними, Жозеф вернулся к столу и замер на посту рядом с Кассуласом, готовый выполнить все, что тот потребует.
Настало время разливать вино.
Кассулас взялся за бутылку «Сент-Оэна» 1929 года. Он поднял ее, медленно, с бесконечной осторожностью, чтобы быть уверенным, что не потревожит предательский осадок. Она замерцала рубиновым светом, когда он, держа ее на расстоянии вытянутой руки, нежно смотрел на нее.
– Вы были правы, мсье Драммонд, – сказал он вдруг.
– Был прав? – удивленно спросил я. – Относительно чего?
– Вы были правы, когда отказались открыть секрет этой бутылки. Вы сказали когда-то, что, пока бутылка хранит свою тайну, она остается единственным в своем роде сокровищем, но, когда ее откроют, она может оказаться еще одной бутылкой скисшего вина. Катастрофа, хуже, посмешище. Это было правдой. И перед лицом этой правды я вижу, что у меня не хватает смелости узнать, что я держу в руке – сокровище или нечто смехотворное.
Де Марешаль дрожал от нетерпения.
– Уже слишком поздно для таких размышлений! – страстно возразил он. Бутылка открыта!
– Но у этой дилеммы есть решение, – сказал ему Кассулас. – А теперь смотрите, какое. Смотрите очень внимательно.
Он отвел руку, так что бутылка повисла над краем стола. Она медленно наклонилась. Оцепенев, я смотрел, как струйка вина полилась на блестящий паркет. Капли его брызнули на ботинки Кассуласа, на отвороты брюк, оставляя на них пятна. Лужа на полу становилась все больше. Тонкие красные струйки потекли по паркету.
Из столбняка меня вывел странный задыхающийся звук с той стороны, где сидел де Марешаль. И отчаянный вопль Софии Кассулас.
– Макс! – крикнула она. – Кирос, перестань! Ради бога, перестань! Разве ты не видишь, что ты с ним делаешь?
У нее была причина быть испуганной. Я сам испугался, увидев, в каком состоянии находится де Марешаль. Его лицо стало серым, как пепел, рот широко раскрылся, глаза, вылезшие из орбит, в ужасе остановились на струе вина, не переставая льющейся из бутыли, которую Кассулас держал недрогнувшей рукой.
София Кассулас подбежала к Марешалю, но он слабо отстранил ее и попытался встать. Его руки умоляющим жестом протянулись к быстро пустеющей бутылке «Нюи Сент-Оэна» 1929 года.
– Жозеф, – бесстрастно сказал Кассулас, – помогите мсье де Марешалю.
Доктор сказал, что он не должен двигаться во время этих приступов.
Железная хватка Жозефа, схватившего де Марешаля за плечи, лишала его возможности подняться, но я увидел, как его рука шарила в поисках кармана, и наконец пришел в себя.
– У него в кармане, – прошептал я умоляюще, – там лекарство!
Но было уже поздно. Де Марешаль вдруг схватился за грудь знакомым жестом нестерпимой боли, потом все его тело обмякло, голова откинулась на спинку стула, и глаза, закатившись, невидяще уставились в потолок. Должно быть, последним, что они увидели, была струя «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, которая постепенно становилась все тоньше, превратившись в сочащиеся капли осадка, сгустившиеся на полу посреди большой красной лужи.
Де Марешалю уже ничем нельзя было помочь, однако София Кассулас продолжала стоять, покачиваясь, словно сейчас упадет в обморок. Чувствуя слабость в коленях, я помог ей пройти к ее стулу и заставил выпить остаток шабли из ее стакана.
Вино вывело ее из транса. Она сидела, тяжело дыша, глядя на своего мужа, пока наконец нашла силы говорить.
– Ты знал, что это убьет его, – прошептала она. – Поэтому ты и купил вино. Поэтому ты вылил его.
– Достаточно, мадам, – холодно сказал Кассулас. – Сами не ведаете, что говорите. И ставите в неловкое положение нашего гостя своей несдержанностью.
– Он повернулся ко мне. – Очень грустно, мсье, что наш маленький праздник кончился подобным образом, но такие вещи случаются. Бедный Макс. Он своим темпераментом словно напрашивался на несчастье. А сейчас, я думаю, вам лучше уйти. Нужно будет позвать врача, чтобы освидетельствовать его и заполнить необходимые бумаги, присутствовать при медицинских формальностях не очень приятно. Вам не стоит лишний раз расстраиваться из-за этого. Я провожу вас до дверей.
Не помню, как я ушел оттуда. Я знал только, что был свидетелем убийства, но ничего не мог сделать. Абсолютно ничего. Даже объявить во всеуслышание, что случившееся у меня на глазах было убийством, было бы достаточным, чтобы любой суд приговорил меня за злостную клевету. Кирос Кассулас задумал и исполнил свою месть безупречно, и я с горечью подумал, что все это будет ему стоить всего сто тысяч франков и утраты неверной жены.
Вряд ли София Кассулас согласится провести еще одну ночь в этом доме, даже если бы ей пришлось покинуть его, имея только то, что на ней надето.
После этого вечера я больше никогда не слышал о Кассуласе. По крайней мере за это я был благодарен судьбе...
***И сейчас, через шесть месяцев после этого, я сидел за столом в кафе на рю де Риволи с Софией Кассулас, вторым свидетелем убийства, так же, как я, вынужденной хранить молчание. Вспомнив, как я был потрясен нашей встречей, я восхитился ее хладнокровием: она заботливо хлопотала вокруг меня, заставила выпить рюмку коньяку, потом еще одну, весело щебетала о всяких пустяках, словно желая изгнать у нас из памяти все воспоминания о прошлом.
Она изменилась с тех пор, как я видел ее в последний раз. Изменилась к лучшему. Робкая девочка превратилась в красивую, уверенную в себе женщину.
Эти изменения объяснялись очень просто. Я был уверен, что она нашла где-то своего мужчину, на этот раз не такого зверя, как Кассулас, и не псевдо-Казанову типа Макса де Марешаля.
После второй рюмки коньяку я почти пришел в себя и, увидев, что моя добрая самаритянка бросает взгляд на свои усыпанные бриллиантами маленькие ручные часы, извинился, что задерживаю ее, и поблагодарил за любезность.
– Не очень уж большая любезность по отношению к такому другу, как вы, с упреком сказала она. Она поднялась и взяла сумочку и перчатки. – Но я сказала Киросу, что встречусь с ним в...
