Буало-Нарсежак - Мистер Хайд
— Прошу вас, Жермена. Не отвлекайте меня. Ни под каким предлогом.
Вновь обратился к Жантому.
— Как давно вы женились?
— Признаюсь, мне кажется, очень давно, — ответил Жантом. — Если бы свадьбы назывались не серебряными, золотыми или бриллиантовыми, а терновыми, кактусовыми и занозными, я бы мог лучше вам объяснить.
— Черт побери! Этим все сказано.
— Я женат шесть лет. Жена… ну кто ее не знает… Валери Ласаль.
— Романистка?
— Если угодно, да. Романистка. Мы встретились на приеме, организованном издательствами Дельпоццо и «Галлимар» по случаю присуждения мне премии Четырех жюри… Ну! Не смейтесь! Как и вы, я считаю, что для присуждения книге премии три из четырех жюри лишние. Но я все равно испытывал такое счастье, что был готов обнять кого угодно, и к несчастью, руки мои замкнулись на Мириам… Да, ее зовут Мириам.
— Очень красивая женщина, если судить по фотографиям.
— Дело вкуса. Она старше меня на пять лет. Ладно, оставим это. Не ее вина. Она родилась на Гваделупе в семье мелкого таможенного служащего, мать ее была из местных. Вас это интересует?
— Конечно. Продолжайте.
— Так вот, после смерти матери они с отцом приехали во Францию. Отец вышел на пенсию и вскоре отправился в лучший мир. О нескольких следующих годах своей жизни она никогда особо не распространялась. Порой у меня складывалось впечатление, что она вела себя довольно легкомысленно. Потом вышел ее первый роман, написанный крайне небрежно. Но нынешняя публика упивается такими поделками, и ей устроили настоящую овацию. Угадайте, сколько она зарабатывает. Нет, даже не пытайтесь. В среднем четыреста тысяч.
— А вы? — спросил врач. — Сколько получаете вы?
— В лучшем случае сорок пять — пятьдесят тысяч.
Оба помолчали, потом врач покачал головой.
— В этом причина вашего разлада?
— Не думаю, доктор. Два писателя в семье могут не ладить, допускаю. Такое случается. Тогда они просто расстаются, и каждый идет своим путем.
— А почему вы этого не делаете?
— Потому что у нас речь идет не о хорошей или плохой семье. Совсем нет. Истина, страшная истина, состоит в том, что один из нас процветает за счет другого, один из нас пьет кровь другого. А другой — это ведь я, не написавший за все время совместной жизни ни единой достойной строчки. Вот почему я здесь.
— А как с сексом?
— Полный ноль.
— А до свадьбы?
— Мы мимолетом встречались, но не из-за физического влечения, а потому, что каждому писателю необходимо получить определенный опыт.
— Но тогда объясните мне, как же вы живете? В одной квартире?
— Нет. На разных этажах.
— А обедаете? Вместе?
— Нет. Я хожу в ресторан. Мириам же привыкла есть что угодно, например, салат из сырых овощей или бутерброды с анчоусами, и при этом все время курит, перечитывая написанное утром.
— Значит, вы никогда не разговариваете?
— Напротив. Ей очень нравится узнавать, с кем я встречаюсь, быть в курсе сплетен, всякой болтовни, разговоров, которые процветают в нашей среде. Поэтому время от времени она угощает меня чем-нибудь экзотическим, отчего у меня начинается изжога. Мы просто разговариваем.
— Ей известно, как вы оцениваете ее таланты?
— Вы имеете в виду то, что она производит? Разумеется.
— А она знает, что вы больше ничего не пишете?
— Она это видит. Но боится, как бы я не вылез с новым бестселлером. И думаю, доктор, что она настороже, готова преградить мне дорогу… Согласен. Это бред. Но мы — как гладиаторы, ждем момента, когда можно свести друг с другом счеты.
— Если я вас хорошо понимаю, вы готовы возложить на нее ответственность за отсутствие у вас творческих сил.
Жантом собрался с мыслями, взвешивая «за» и «против».
— Не знаю, — в конце концов проговорил он.
— Вы не пытались путешествовать?
— Нет.
— Почему?
— Потому что я придерживаюсь своих привычек.
— А может, по другой причине, если позволите? Возможно, вы страшитесь, что вдали от жены и от ее влияния вы все равно останетесь бесплодным… То, что я вам сейчас говорю, очень важно. Поймите, истинную первопричину вашего нынешнего состояния надо, несомненно, искать гораздо глубже. Дорогой мой, все выглядит так, будто ваш брак просто спровоцировал рецидив невроза. Вещи следует называть своими именами. Но не хочу вас утомлять. Для проформы я вас обследую. Вы, разумеется, ведете неправильный образ жизни. Через неделю вы ко мне зайдете. Мы еще поговорим. Попытаюсь снять заторможенность, поскольку вы замкнулись на себе. И если вам нужен совет…
— Прошу вас, доктор, я пришел сюда именно за советом.
— Если бы вы не были профессиональным писателем, я применил бы другой метод, но в вашем случае мне кажется, что вам бы стоило самому исследовать свою болезнь, записывая по несколько строк каждый день.
— Ну уж нет, доктор. Этого я как раз делать не могу. Я уже вам объяснял. Я пытался.
— Послушайте, я не прошу вас приниматься за новый роман. Предлагаю просто вспоминать и записывать. Просто так… Как получится. Но если это возможно, то воспоминания о прошлом, о том времени, когда вами занимался доктор Лермье… Постарайтесь вспомнить дом, где он жил. Как вы входите в его приемную, потом в кабинет. Опишите его. Согласитесь, это не очень трудно.
— Конечно нет. Это мне по силам.
— Как вы сидите перед ним. Какую видите мебель, картины, потом опишите его самого в белом халате. Мало-помалу втягивайтесь в писательскую работу. Уверен, вы сможете выделить некоторые детали. Именно это развяжет вам руки. Но будьте внимательны. Не пытайтесь ловить образы, которые злокозненно ускользают от вас. Они к вам вернутся. То есть попадутся в капкан слов. И тогда вы одержите победу. Главное — не нервничайте. Я вам выпишу успокоительное, оно вам поможет… Еще одно: избегайте стычек с женой. Пусть она вас провоцирует, уходите от нее, уступайте, не допускайте ссор. Одним словом, вы в ладу со всем миром и прежде всего с собой. Договорились?
— Да.
— Хорошо. До скорого.
Жантом вышел на улицу слегка ошеломленный и с некоторым чувством облегчения, как больной, которому сообщили, что операцию делать не надо. Сегодня же вечером он начнет лечиться.
Но это, оказывается, не так уж и просто… Улица, на которой жил доктор Лермье. Ладно. С этим трудностей не возникнет. Подъезд. Справа лестница. Звонишь и входишь. Обыкновенная приемная, плетеные кресла, скрипящие при малейшем движении. А вот дальше все усложняется. Лежа на кровати, Жантом всматривается в свой внутренний экран. Его пугает белый халат врача, слепящий глаза, как невыносимый свет прожектора. Он безуспешно пытается расслабиться, успокоиться… Что тут такого, это просто халат. В нем нет ничего необычного. С пуговицами на плече, придающими ему вид военного мундира. Ах, Боже мой!..
Жантом сел, напряг память. Едва он подумал о военном мундире, как неуверенность исчезла. Бриюэн прав. Именно слова умиротворяют образы. Теперь, благодаря пуговицам на плече, он видит доктора Лермье совершенно четко. Большие очки в роговой оправе. Голубые глаза. Редкие волосы, плохо скрывающие ухоженную лысину. Низкий голос: «Не бойся, малыш». «Как Кювье, — подумал Жантом, — по одной кости сумел воссоздать скелет диплодока, так и я благодаря трем-пуговицам на плече воссоздал вид кабинета доктора Лермье». Приятная светлая комната. Большой стол с выстроенными в ряд унылыми корешками. Секретер с множеством ящиков, в которых ребенок не прочь был бы покопаться. С кем он пришел, с матерью или теткой? Разумеется, с теткой. Ведь за заходящейся в крике матерью пришли два санитара и увезли ее. Во всяком случае, ему так кажется, поскольку, едва подумав о матери, он перестал что-либо различать. На воспоминания опустился туман, и кабинет врача исчез. Он потерял нить. Сжал кулаки, чтобы не закричать. По телу пробежала короткая судорога, и он лишился сил. Если бы он прислушался к себе, то заснул бы.
Но он осторожно возвращается к своим мыслям, не спеша подводит их к препятствию: халат. Его носил врач. Хорошо. А если заменить лицо на другое? Надеть на голову фуражку? Может быть, очки? Нет. Не стоит продолжать. Его снова начал обволакивать туман, в горле встал ком. Жантому известно только то, что мать увезли. Но он знает об этом чисто умозрительно. Воспоминания о пережитом отказываются прийти на помощь. Что это значит? Мешают угрызения совести? О чем? Мельницу он не забыл. Мысленно прохаживается по ней без всяких проблем. Видит помещение со сводчатыми потолками, влажные стены, различные механизмы, вокруг которых постоянно летала тончайшая мучная пыль. Слышит шум падающей воды, из-за чего всем приходилось кричать. Он полагает, что помнит и запах, пресный и сырой запах реки, заполнивший дом. В памяти встает и погибший при пожаре работник с волосами, испачканными в муке. Все это его не смущает. В состояние безумной паники он приходит от чего-то другого, относящегося к матери. Доктор Бриюэн, вероятно, прав. Только психоанализ сумеет раскрыть ему истину, показать, почему он беспрестанно борется с матерью, теткой и женой, словно с единым в трех лицах врагом. Может быть, так оно и есть? Может быть, он пытается наказать себя?
