Фридрих Незнанский - Игры для взрослых

— А на каких основаниях он решил, что она лжет? — возмутилась Ирина.

— Потому что она сказала, что ее изнасиловали два мента.

— Да ты что? — изумленно вытаращилась на мужа Ирина.

— Вот и я в полном недоумении. Во всяком случае сегодня все выяснится.

— Шурик, прежде чем ты начнешь задавать вопросы девочке, давай я с ней поговорю.

— Как раз об этом я и хотел тебя попросить. Может, как с женщиной, ей будет легче обсудить с тобой наиболее интимные подробности. Ты умеешь расположить к себе, доброжелательна. Она должна почувствовать, что ты сопереживаешь, жалеешь ее.

— Шурик, я психолог, — мягко перебила Ирина мужа. — Я знаю, как нужно разговаривать с девочкой, перенесшей насилие. Я умею не только составлять психологический портрет преступника.

— Извини, Иришка, но когда я приступаю к следствию, становлюсь до отвращения занудливым.

— Я помню это. — Ирина ласково коснулась его щеки. — Просто не забывай, что я твоя боевая подруга.

Когда Турецкие приехали к Кате, Лена с мамой сидели на кухне и пили чай, а сама хозяйка, накрывая на стол все подряд, что находила в кухонном шкафчике, оживленно рассказывала о беспризорном мальчишке, который живет в больничном отделении уже две недели.

— И представьте, девочки, мы до сих пор не знаем ни его имени, ни фамилии. Не признается. О родителях говорит, что не видел их уже полгода. Правда, со временами года у него в голове полная путаница. То рассказывал, как в зимнюю стужу бежал из дома в одних трениках и футболке, а отец гнался за ним со здоровенным ножом. На следующий день в красках описывал, как бросился с обрыва в бурную речку, потому что мать хотела забить его поленом. В общем, назвали мы его Володей, а фамилию дали Гонцов. В двух смыслах — что бегает от родителей, как гонец, и «гонит» пургу. Так сейчас выражаются мальчишки, да, Леночка? — наклонилась она над девочкой.

— Наверное, — вяло ответила Лена и смущенно взглянула на незнакомую пару.

— А это мои лучшие друзья, — весело представила Турецких Катя. — Они мне столько раз помогали, даже не знаю, что бы я делала без них.

Девочка опустила голову и стала теребить бахрому скатерти, то заплетая из нее косички, то вновь расплетая.

Турецкий и Ирина переглянулись. Что-то они не припоминали, чтобы чем-то уж так сильно помогали Кате. Наверное, для красного словца сказала, чтобы вызвать у девочки доверие.

— А это моя сослуживица, Люба Савельева, и моя крестница Леночка, — таким же жизнерадостным голосом познакомила своих гостей Катя.

— Вот и славно, — Турецкий улыбнулся своей фирменной улыбкой. — Давно я не сидел в таком цветнике. А какой пир затеяла наша хозяюшка в честь гостей!

Катя подозрительно взглянула на Турецкого — нс смеется ли он. Потому что, невзирая на ее старания, стол выглядел довольно скромненько: сушки, сухари, чипсы, подсохшие лимонные дольки, разве это повод для того, чтобы радоваться изобилию? По что она могла успеть приготовить, если сразу после смены понеслась со всех ног домой!

— А у меня еще есть коробка конфет! — вспомнила Катя и убежала в комнату.

Вот коробка выглядела впечатляюще — внушительного размера, необыкновенного изумрудного цвета да еще обвязанная золотистой ленточкой.

— Ухажер подарил? — спросил, улыбаясь, Турецкий. — По-моему, любимый цвет некоего доктора.

— Секрет! — улыбнулась Катя и развязала ленточку.

Лена бросила равнодушный взгляд на коробку. Она не притрагивалась ни к чему, только иногда отхлебывала из чашки чай и возвращалась к бахроме. Ирина встревожено наблюдала за ней.

Когда допили чай, Ирина ласково обратилась к девочке:

— Леночка, давай выйдем с тобой в комнату.

— Хорошо, — испуганно ответила она и бросила на маму обеспокоенный взгляд.

— Иди, Леночка, поговори с Ириной Генриховной, — подбодрила ее Катя, а мама проводила растерянным взглядом дочку, и Турецкий понял: она до сих пор не может прийти в себя после вчерашнего потрясения. Потому Катя и взяла инициативу в свои руки, хотя ей это дается тоже нелегко.

Ирина плотно закрыла дверь в кухню, оттуда зазвучала тихая музыка. Наверное, Катя включила телевизор, чтобы подчеркнуть, что никто не прислушивается к разговору Лены и Ирины.

— Садись в кресло, — мягко предложила Ирина, а сама села напротив на диван. — Тебе мама сказала, кто я?

— Да, психолог.

Лена не поднимала глаз, и ее бледное личико покрылось красными пятнами.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

— Очень плохо.

— Я хочу тебе помочь. То, что произошло с тобой, можно пережить, я тебя уверяю. — Девочка подняла глаза, и в ее взгляде внезапно вспыхнули искры гнева.

— Как это можно пережить? Это же останется со мной навсегда! — выкрикнула она.

— Милая, поверь мне. Это больно, обидно, унизительно, мучительно, в конце концов, но пройдет время — и все останется только далеким эпизодом в твоих воспоминаниях.

— Разве вы можете меня понять? — тоскливо произнесла Лена. — Теперь уже никогда не будет меня прежней. Я… я изгажена… Я сама себе омерзительна.

— Ты прежняя. Нельзя себя ни в чем винить. Ты не виновата, что два подонка воспользовались твоей беззащитностью.

— Нет, вы меня понять не можете, — упрямо повторила девочка.

— Как раз могу. Потому что я женщина. Потому что в моей жизни тоже был случай…

— Вас тоже когда-то?.. — осеклась девочка и испуганно взглянула на Ирину.

— Я никому об этом не говорила. И мой муж не знает. Ты умеешь хранить тайны?

— Умею! — горячо ответила Лена, и на ее лице Ирина прочитала сострадание. Какая замечательная девочка. Пережив такое, она еще в состоянии сочувствовать.

— Я тогда была студенткой Гнесинки. Мне только исполнилось семнадцать. И у нас был преподаватель — такой яркий, интересный, с вдохновенным лицом. Тогда ему было около сорока. И он меня выделял среди всех. Говорил, какая я талантливая, умная, красивая… Молоденькая неопытная девочка не может не реагировать на такие сладкие речи мужчины-искусителя. Однажды мы ездили с концертом в один районный город. Нас поселили в гостинице. И под благовидным предлогом он зазвал меня в свой номер.

— И вы пошли? — широко открыла глаза девочка.

— Вот видишь, ты понимаешь, что этого нельзя было делать. А я… в общем, я была им очарована и такая глупая, наивная. Он сказал, что хочет поговорить со мной по поводу одного сложного места в симфонии Шопена, это была моя партия. Мне очень польстило, что этот необыкновенный человек, в которого я была тайно влюблена, хочет поговорить со мной как с профессионалом. Он как будто поставил меня рядом с собой, я почувствовала себя ровней ему. Он действительно сначала говорил о музыке, потом о моем таланте, красоте… У него был мягкий завораживающий голос… Когда я поняла, зачем он меня зазвал, пыталась уйти. Но он обнял меня, не выпускал. Я стеснялась кричать, потому что за стеной были наши музыканты. Я боялась, что они услышат, и я буду опозорена навеки. Ведь сложно объяснить, зачем я к нему пошла.

Мне бы никто не поверил. Ведь я не дура! Но. оказалось, что дура. Я долго уговаривала его, чтобы он меня отпустил. Шепотом! Плакала, очень тихо, чтобы никто не услышал. Он вытирал мои слезы и говорил, что так бывает у всех, кто впервые… В общем, он сломил меня. Как же я себя ненавидела! Кстати, на следующий день он говорил со мной, как ни в чем не бывало. И я, хотя возненавидела его, продолжала у него заниматься. Сейчас он известный композитор, и иногда я его вижу. Здоровается и, по-моему, не помнит, что унизил, оскорбил меня. Я тогда считала, что он навсегда искалечил мою жизнь. Но прошло время, и боль притупилась.

— А сколько прошло времени, когда вы почувствовали, что вам стало легче?

— Наверное, с полгода. Я постоянно кляла себя, что пошла к нему… Мне хотелось, чтобы его не стало. Представляешь, я желала ему смерти! Но я не хотела из-за него уходить из консерватории. Потом сумела себя убедить, что он не стоит того, чтобы я ломала свою жизнь.

— И вы никому не рассказали свою историю?

— Никому.

— Значит, вы до сих пор стыдитесь ее?

— Моя история не стоит того, чтобы ее помнить, тем более говорить о ней. К сожалению, такой горький опыт имеется у многих.

— У меня другой случай, — горестно вздохнула Лена. — Ваш преподаватель хоть нравился вам…

— Но я не хотела того, что случилось! — напомнила ей Ирина.

— Да, но ведь и я могла не подойти к машине, я могла закричать, бежать, а я, как послушный песик, подошла к ним и позволила увезти себя.

— Потому что во всех нас родители заложили принцип послушания. Ты неопытная девочка и не сообразила, что не всякого взрослого нужно слушаться. А они к тому же были в милицейской форме. Ты доверилась им, как представителям закона. И не просто доверилась, ты не могла ослушаться их, опять же по той причине, что тебя воспитали послушной девочкой.