Эдуард Хруцкий - МЧК сообщает
Дернул рукоятку звонка.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:
— Вы Алексей Федорович?
— Точно так.
— Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.
Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.
А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.
Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.
— Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.
В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.
Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.
Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.
— Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?
— Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.
— У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.
Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.
Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал...
— Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.
Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.
— Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.
— Вроде того. Да что о нем-то говорить...
За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.
— Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.
— Соскучился, Алеша, соскучился.
— А если серьезно?
— Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?
— Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.
— Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.
— Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.
— Кому?
— Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.
— Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход»[2]...
— Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя...
— Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.
Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.
— Ты стал богат, Виктор, — прищурился Климов, — золотые часы, портсигар, перстень...
— А на тебе все тот же китель, — резко отпарировал Копытин, — все твое имущество — шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.
В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.
Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.
Темнота. Безлюдье. Поземка.
Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.
Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.
Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.
— Спрячь пушку, Глухой, свои! — крикнул шофер.
Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.
— Едем? — спросил шофер.
— Нет. Сейчас Петька придет.
На террасе в свете лампы, падающей из дверей, стояли двое. Собан высокий, плечистый мужик лет тридцати и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.
— Слушай меня, — чуть растягивая слова, говорил Собан, — поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.
— Да понял я, Собан, понял.
— Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.
— Потом куда?
— Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.
Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.
За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.
На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.
По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:
— ...Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.
— Я честно служил, Виктор.
— Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.
— Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.
— Ах, как это романтично. Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечки, сын мануфактурщика Столбова...
— Прекрати, Виктор, — Климов вскочил. — Немедленно прекрати.
— Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.
— Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.
— Вот, — сказал Копытин, — мы и добрались до сути.
Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.
Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.
Снопом света ворвались на улицу автомобильные фары. Осветили постового.
— Постовой, — крикнул шофер. — Как нам лучше к Пресне проехать?
Шагнул милиционер к машине.
Три выстрела отбросили его к стене. И он упал на спину, широко раскинув руки по снегу.
На Лесной у магазина Капонадзе лежит у стены убитый милиционер. Уходит в темноту машина...
Двое в шинелях со звездами на фуражках барабанят в двери магазина. Гудит под ударами дверь.
— Открывай! Открывай, гад!
— Кто? Кто там? — робко из-за дверей.
— Телефон есть?
— Есть.
— Звони в ЧК.
Ревут на темных улицах автомобильные моторы. Сухо рвут выстрелы темноту. Падают на землю люди в шинелях, в черных пальто, в ватных куртках с милицейскими повязками на рукавах.
Смолк граммофон, словно подавился. В дверном проеме возник Лапшин.
И увидел Алексей Климов совсем другого человека. Исчезла угодливая улыбка. Опасный стоял человек. Неожиданный.
— Что ж, Алексей, не столковались мы с тобой.
— Ты этот портсигар и перстенек, Витя, тоже в налете взял? — Алексей взял в руки золотой портсигар Копытина, покрутил. — Вот видишь, — он щелкнул крышкой, — монограмма-то затерта, только герб остался.
— Ты, чистоплюй, жил нищим и сдохнешь нищим. Иди учи за кусок воблы и сахарин маршировать фабричных недоносков.
— Если бы ты, Виктор, приехав с Юга, как эмиссар генерала Деникина, предложил мне идти бороться с большевиками, я отказался бы из-за честного слова. Но ты приехал с Юга не драться и умирать, а убивать и грабить. Ты налетчик, Виктор.
— Ну и что? — внезапно совершенно спокойно сказал Копытин. — Революция избавила меня от обязанностей перед обществом.
— Но у тебя остались обязанности перед собой.
— Ты трус, Климов.
Полетел на стол тяжелый портсигар, полетел, кроша рюмки... ствол нагана уперся Климову в спину.
— Убери своего... — тихо сказал Алексей.
— Спрячь наган, Резаный.
— Он продаст, Витя.
— Спрячь.
Лапшин спрятал наган.
— Идите, штабс-капитан, учите, нищенствуйте... Но помни: продашь — сестренку твою, Елену Федоровну, побеспокоим.
Копытин дернул щекой и провел ребром ладони по горлу.
